Поднявшаяся мгновенно огромная черная волна моря Тиамат, казалось, замерла на мгновение, словно бы размышляя о своем следующей шаге, после чего все же обрушилась вперед, на стены, до того молчаливо окружавшие и защищавшие от любого вторжения последний до сих пор существующий клочок людских земель, закрытый от любого вторжения со стороны бесконечный монструозных орд. Но относительно Тиамат — нет, даже не Тиамат, а волны ее черного моря, направленной вперед ее собственной воле, а не оставленной самостоятельно действовать помимо ее отвлеченного разума, никто из них не представлял никакой преграды.
Черная волна маслянистой жидкости обрушилась на стены, мгновенно поглощая оставшихся на них людей и в мгновение, за которой черная маслянистая жидкость, обозначающая натуру Тиамат и Зверя II, только прошла в контакт — каждый вступивший в контакт с той человек был изменен.
Хуже всего было не то, что Тиамат могла разобраться с армиями людей за мгновения — многие Слуги обладали подобными способностями. Хуже всего было то, что поглощенные люди не были убиты.
Нет, они были поглощены и мгновенно “переработаны” — в куда более могущественные и куда более опасные формы.
Приказ Гильгамеша об отступлении не только бросил людей на стенах вокруг него на однозначную и мгновенную смерть, но не позволил Слугам мгновенно попасть под контроль черного моря Тиамат, что менее чем за секунду поглотил остатки еще способного сражаться человечества, воссоздавая их в качестве новых созданий, монстров, подконтрольных Тиамат — каждый из них мгновенно вознесся до достойного противника для Слуги. Если бы сами Слуги оказались поглощены черным морем Тиамат — этот эффект был бы только усилен куда больше, воссоздавая на месте армию монстров, каждый из которых сам по себе был бы способен быть причиной Сингулярности.
Спустя еще мгновение обрушившиеся воды черного моря вспенились вновь — ударившая вверх черная маслянистая слизь начала обретать форму, сворачиваясь клубками в формы возвышающихся черных двухметровых созданий, сотканных из промасленной резины и множества щупалец, чьи рты вопреки всем заповедям биологии поднимались по их лицу вверх, перпендикулярно тому, как они должны были находиться у любого нормального существа. Ни глаз, ни ушей не было видно не их формах, мгновенно собирающихся в угловатые и одновременно с тем неестественно округлые формы.
Однако подобный монстры не поднялись из только что поглощенного человечества — нет, вместо этого все вспенившееся Море Тиамат на сотни километров вокруг начало подниматься вверх, обретая подобные же чудовищные формы. Не было смысла даже подсчитывать число подобных созданий — сотни тысяч, может быть десятки миллионов, может быть даже миллиарды подобных существ поднялись единовременно, превращаясь в бесконечную массу из черной резиновой плоти, содрогающейся словно новорожденные в момент своего первого вздоха, глядя на мир без глаз и открывая рот, втягивая воздух в свои только что дарованные им легкие.
Каждый из подобных монстров сам по себе являлся существом, способным сражаться со средним Слугой. Десяток из них означал то, что даже Благородный Фантазм не был гарантией победы — даже кристаллизованное чудо имело свои пределы возможного. Подобная бесконечная армия означало абсолютный конец любого возможного сопротивления — это даже не могло быть “сражением” как таковым. Просто бесконечная орда, что сметет все на своем пути и, поглотив преграду, продолжит свой путь дальше, точно также как черное море до того заполняло весь мир.
— Король отправляет армию сражаться вперед? Как оскорбительно, что мать жертвует своими детьми,— голос Гильгамеша разнесся вокруг и монструозная армада подняла свое лицо вверх, раскрывая рот в неестественном улыбке, резко щелкая тем, словно бы почуяв что-то странное в воздухе в данный момент, стараясь уловить в словах Гильгамеша его истинный настрой,— В конце концов, действительно, даже черное море Тиамат не может поглотить мою легенду.
Спустя еще мгновение стены вокруг царства Гильгамеша, до того молчаливо выжидавшие свой час, вдруг начали светиться. Словно бы огромная трещина, состоящая из чистого света, пробежала по ним, вдруг обнажая сколы в нерушимой твердыне, что тут же стали осыпаться вниз, однако ни один монстр не обрадовался подобному крушению. Нервные щелчки показали, что упавшая на подготовленную почву искра стала пожаром неуверенного страха.
— Врата Вавилона! — голос Гильгамеша вдруг разнесся еще раз — и стены вокруг его царства треснули, обнажая свои истинную природу,— Модифицированные.
Легенда Гильгамеша, первая легенда, известная человечеству, говорила о великом царе всех царей, что завоевал весь мир. Был он величайшим из героев и правил величайшим из царств, победил он всех монстров перед собой, отказал он всем богам…
И собрал все богатства, что есть на этом свете.
Каждая легенда могла найти свои корни в легенде о Гильгамеше, каждое свершение уже было однажды описано в легенде о Гильгамеше — и точно также, каждый артефакт в мире уже когда-то был частью его коллекции.
Сокровищница Гильгамеша, скрытая за его Вратами Вавилона, была предоставлена всеми богатствами, что только есть в этом мире — бесконечная коллекция бесценных артефактов…
И Гильгамеш опустошил ее всю.
Сдержать черное море Тиамат было невозможно силами одного Слуги и потому Гильгамеш, Царь Мудрецов и Мудрец всех Царей, пошел на шаг, который когда-то он не стал бы даже обдумывать. Он опустошил свою сокровищницу полностью и из каждой бесценной реликвии создал нерушимые стены, защищающие его царство от бесконечного давления Матери Всего. Стены, способные выдержать даже разум Тиамат, были созданы из бесконечного числа самых бесценных сокровищ.
Но сейчас, когда Тиамат уже поглотила человечество, защищающее их, и ударила всем своим черным морем, сконцентрировав его так близко к силе самого Гильгамеша, в стенах более не было смысла.
Но было в бесконечном числе реликвий, что составляли эти стены.
Каждый Благородный Фантазм Гильгамеша активировался единовременно. Клинок или копье, щит или броня, сигил или гримуар, был активирован единовременно.
Даже Гильгамеш никогда не активировал все свои сокровища единовременно. Единственный раз в своей жизни он истощил свои Врата до самого конца, сражаясь с Энкиду, и даже тогда он не использовал всю свою мощь в одном единственном ударе, а потому даже ему — хотя он никогда и не признает этого — было интересно увидеть полную силу собственных Врат.
Однако даже взгляд Гильгамеша, способного увидеть “причину” всего, или взгляд Мерлина, способный увидеть “все, как наблюдатель этого мира”, не смогли разглядеть полной картины происходящего в это мгновение. Каждая легенда, каждый артефакт сведенный воедино, в одной единственной атаке, просто превзошли предел возможного наблюдения за этой картиной. Как черная дыра в какой-то момент становится настолько массивной, что свет перестает избегать ее притяжения, становясь идеальной тьмой, так и Благородный Фантазмы Гильгамеша, пожертвованные в одной единственной атаке, перестали быть видимы человеческому глазу.
Картина не заняли и мгновения — или, может быть, искривление пространства было таковым, что само бесконечное время, которое тянулась эта атака, схлопнулось само в себя, превращаясь в ничто — однако мгновение спустя, когда картина рассеялась — мир был чист. Не было ни стен, ни монстров, ни черного моря Тиамат.
Во всех иных условиях это можно было считать финалом. Абсолютная атака, что сожгла непобедимую армию. Конец истории.
Но единственная маленькая капля черного моря Тиамат, сохранившаяся после подобной атаки, вдруг размножилась, в мгновение покрывая землю вокруг себя на километры вокруг, после чего монструозные рев, от которого задрожала сама реальность, разнесся вокруг.
Для Тиамат это даже не было атакой.
Вознесшаяся вверх черная слизь мгновенно начала собираться в контуры — огромная, стоящая так высоко, что ее голова касалась неба, девушка. Ее волосы переливались серебром и лазурью, словно бы сомневаясь, какой именно цвет отражал на самом деле первую звезду, породившую все на этом свете, а ее волосы спускались бесконечными полотнами вниз — часть собранная в единую тугую косу, а часть — свободно падающие вниз, покуда ее слизь облегала ее ноги, собираясь словно бы в единое платье, струящееся по ее ногам.
В ее глазах была бесконечная скорбь и невыразимая материнская любовь — опороченные болью и отчаянным безумием загнанного зверя, а самой заметной ее деталью — помимо ее роста, ставящего ее с горами в один ряд, были два огромных рога, выходящие из ее висков и поднимающиеся вверх, прежде чем опустить вниз, закругляюсь спиралями вниз, показывая, что ни одно существо на свете не обладало подобной же природой, что и она.
Тиамат, мать всего живого, наконец-то открыла глаза.
* * *
Аинз возник в пустоте неожиданно, в этот раз подхватив себя полетом еще до того, как его тело погрузилось в черную слизь, распростертую вокруг него, глядя на картину перед собой.
Пробраться в разум самой Тиамат и победить ее там.
Самый безумный план, о котором только можно было подумать любого мыслящему существу — и Аинз, сколько бы раз он не сомневался в собственных навыках и интеллекте, по крайней мере не относил себя к “не-мыслящим существам.” А потому он был прекрасно осведомлен о том, что его план был не “безумием” или “глупостью” или чем-то подобно клишированным. Нет, он являлся случайностью. Случайностью в том смысле, что ни его появление, ни его исход не было вопросом логики или эффекту, следующему за причиной, а абсолютным полаганием на то, что бесконечное число случайностей, собранных воедино, однажды соберуться в единый исход, вероятность которого всегда была бесконечно мала, но никогда не равна нулю.
Поэтому, возникнув перед Тиамат, как она была представлена в собственной разуме, Аинз оглядел фигуру той. Девушка выдающегося роста и выдающихся пропорций, наполовину поглощенная черной слизью, чьи виски украшали два длинных завивающихся рога, уходящие вниз — Аинз даже был чуть разочарован ее видом в собственном разуме. Нет, он не мог сказать, что девушка выглядела плохо или не была привлекательна, но он ожидал увидеть на месте “Матери Монстров” что-то монструозное. Не обязательно жуткое, однако в Иггдрасиле монстры редко выглядели как нечто привлекательное, если только они не являлись кастомными НПС, внешность которых могли кастомизировать игроки в широких пределах. Или, может быть, это говорило о том, что Тиамат воспринимала себя в своем разуме именно таковой — человеком, отличающимся от остальных разве что ростом и парой рогов? В конце концов Энкиду и Кингу также представляли из себя две стороны его личности и потому едва отличались друг от друга в его разуме — может быть для Тиамат она сама являлась всего-лишь “чуть большим, чем просто человек”?
Аинз продолжил стоять в воздухе глядя за тем как очень медленно, словно бы после долгого беспокойного сна, начинает водить глазами вокруг себя Тиамат, едва-едва понимая, где она находится в данный момент.
— Прошу прощения, но в данный момент я не собираюсь ждать, пока ты проснешься полностью,— Аинз проговорил, но его слова словно бы растянулись в битум, неспособный затечь в уши самой Тиамат, не понимающей своего состояния, пока сам Аинз уже вытянул вперед руку,— Напалм.
* * *
Никто не собирался давать Тиамат никакого времени после ее появления в реальности.
Магия, луки, молния, стрелы, огонь, ветер — все обрушилось в ее форму, едва поднявшуюся из своего черного моря. Обрушилось и не принесло никакого эффекта.
Тиамат даже не заметила ярких вспышек и колыхание листвы вокруг нее, медленно обводя взглядом свое окружение, не понимая, где она оказалась в данный момент. Атаки на пределе сил от Слуг, ожидаемо, не принесли никакого эффекта настолько, что было проще сказать, что никаких атак против нее не было вовсе — как не было и реакции Тиамат на те.
Лишь на какое-то едва заметное мгновение Тиамат словно бы почувствовала что-то, прежде чем вернуться к состоянию абсолютной пассивности. Пассивности, что нужно было прервать любыми средствами.
— Ом Алолик Сваха — Мантра Бодхисаттвы Авалокитешвары! — голос Томое не донесся до разума Тиамат также.
Благородный Фантазм кающейся грешницы, Томоэ Годзэн — ее единственное сожалению во всей ее жизни.
Слуга и самурай на службе у ее собственного мужа, Томоэ не участвовала в финальном бою бок о бок со своим мужем и не встретила смерть плечом к плечу с ним, не положила свою жизнь ради него, как когда-то клялась самой себе. Главный проступок всей ее жизни.
Можно было говорить о том, что ее муж убедил ее отказаться от финального боя — беременная его потомком, Томое и не должна была встречать смерть, вместо этого принеся новую жизнь в этот мир, однако для самой Томое это было не более чем оговоркой. Это было ее собственной слабостью, что она допустила лишь один раз в своей жизни. Трусость перед лицом смерти, что стало неугасающим пламенем ее сожаления навечно в ее судьбе.
И Томое не могла постесняться не показать это пламя в мире вокруг нее.
Руки Томое мгновенно объяло пламя, сжигая ее перчатки и заставляя кожу покрываться волдырями от натуги — признак ее сожаления и силы, вложенной в этот удар — после чего наложенная на тетиву лука стрела загорелась, сгорев спустя мгновение. Вместо стрелы на тетиву ее лука теперь было наложено чистое пламя.
Пламя, что она, мгновение спустя, послала в цель вперед.
Маленькое Солнце ее сожаления ударило в Тиамат и добилось величайшей реакции за все время ее предыдущих атак.
Тиамат остановилась на мгновение — абсолютно не раненная — словно бы пытаясь осознать, произошло ли только что что-то в ее поле зрения, или ей просто показалось.
Этого мгновения оказалось достаточно Гильгамешу,— Энкиду!
Небольшое золотой портал, ведущий внутрь его поныне опустошенной сокровищницы, открылся вновь, являя на свет одну из тех редких вещей, что он не пожертвовал в создание стен вокруг Вавилона. Как он мог пожертвовать что-то, что он назвал во имя своего единственного друга?
Энкиду — цепь, так сильно напоминающая цепи Энкиду — ударила вперед из золотого портала. В конце концов она и была получена Гильгамешем от его единственного друга, и получила имя в его честь — ее внешнее сходство не было случайностью.
Однако отличие заключалась в ее действии.
Безусловно Гильгамеш мог использовать ее подобно самому Энкиду для атаки — эффективность той в исполнении Гильгамеша будет значительно уступать самому Энкиду, но для многих Слуг будет достаточно и этого. Однако в отличии от цепей Энкиду — Гильгамеш предпочитал действовать иным способом. В конце концов использовать Энкиду для атаки было попыткой взять тяжелый пулемет — и использовать его как дубину.
Золотая цепь ударила вперед, вытягиваясь на свою полную длину, после чего мгновенно начала обвивать огромную фигуру Тиамат, тугими кольцами сжавшись вокруг ее тела, прежде чем окончиться на ее голове, обвив ее рога и замерев на месте, выполнив свою цель, обвив Тиамат так плотно, как только было возможно.
Энкиду, божественная марионетка, был создан сам по себе как цепь, что должна была сломить Гильгамеша. Энкиду был рожден для того, чтобы вновь сковать движущийся к закату Мир Божественного и впервые начавший набирать силу Мир Людского — идеальное оружие против Гильгамеша, несшего две трети божественной природы и треть человеческой. Цепь самого Гильгамеша не просто так была названа в честь его друга.
Золотая цепь Энкиду являлась цепью, созданной как чистая ненависть Гильгамеша и вместе с тем оммаж к его другу, что должен был “связать два мира воедино вновь” — разве что искривленный жестокой иронией, в духе самого Гильгамеша. Энкиду являлась цепью, что сковывала своего врага — тем сильнее, чем более Божественной была природа его противника. Это не значило, что простой человек мог легко выбраться из ее объятий — нет, Энкиду все еще могла переломить обычного человека и превратить его в кровавые ошметки благодаря своей мощи, однако наделенные божественностью герои, монстры и Слуги были намного сильнее простых людей. Даже если Энкиду была божественной цепью — полагаться исключительно на ее собственную силу против тех было бы решением слишком опрометчивым даже для Гильгамеша. А потому она становилась тем прочнее и тем сильнее, чем ближе его противник был к природе Божественного.
И Тиамат, исток всего божественного, была главным кандидатом для подобного воздействия.
Тиамат замерла, сжатая со всех сторон цепью.
Если бы противником Гильгамеша был Слуга, воплощенный в качестве Божества, то на этом можно было бы закончить сражение — Энкиду сковала бы его цепями и не отпустила бы никогда. Даже если бы против него был Божественный Дух — он не смог бы так просто выпутаться из этих цепей.
Но противником Гильгамеша была Тиамат, а потому через мгновение после того, как Энкиду сковала Тиамат — цепь начала дрожать от натуги, ее золотые звенья жалобно заскрипели от усилий.
Тиамат была истоком Божественного — иными словами Энкиду никогда бы не нашел более идеальной цели для своего воздействия. В текущих условиях Тиамат была идеальной целью для Энкиду.
Но помимо бытия истоком всего Божественного на земле — Тиамат была Тиамат. И это объясняло все гораздо лучше, чем любая другая мысль.
У Гильгамеша не было даже секунды — Энкиду, золотая цепь, начала разрушаться еще до того, как полностью обвила фигуру Первородной Матери — но у Гильгамеша было мгновение. А это само по себе было на мгновение больше, чем Гильгамеш рассчитывал.
— Меламму Дингир! — голос Гильгамеша разнесся по его землям.
Гильгамеш прошел разные истории собственной жизни. Он был самым обаятельным из детей, он был тираном без равных ему, он был скорбящим нищим, и стал королем мудрецов. Все легенды восходили к нему, все артефакты происходили из его сокровищницы и потому Гильгамеш находился в уникальном положении относительно всех иных Слуг — как и полагалось кому-то его положения.
Гильгамеш мог быть призван в любом классе.
Однако, несмотря на это, Гильгамеш, странным образом, не мог быть Мастером.
Если быть еще более точным и сделать ситуацией даже более странной, чем она может быть — Гильгамеш подходил на роль Кастера лучше всех иных Кастеров. Потенциально он мог быть более чем просто Мастером — он был одним из тех, кто мог стать даже Гранд Мастером.
И при этом Гильгамеш не обладал магией.
Став великим мудрецом и королем, что останется первым и величайшим королем в истории человечества, Гильгамеш обрел все тайны земные, как он когда-то обрел все земные сокровища, а его разум, способный увидеть “исток” любого события, пронзил все тайны магии, однако сам Гильгамеш так и не обрел магического таланта. Как истинный Кастер, как Гранд Кастер, он подходил лучше всех благодаря этому взгляду, способному увидеть суть всего в этом мире. Возможность “знать все” делала его большим Кастером, чем любой маг, что последовал за ним, исключая пару особых вариантов.
Однако Гильгамеш не обладал магией сам по себе.
Причина, почему Гильгамеш все также мог существовать в классе Кастера была, впрочем, не только в том, что он обладал способностью, столь близкой к всезнанию, но и в том, что как Кастер он воплощал в себе “мудрость” Века Богов, истории, когда люди впервые создали вечные города, цивилизацию, что однажды поглотила весь мир, и мудрость тех людей, что впервые создали письменность, построили дома и вычислили движение небесных тел…
И потому, что в своей сокровищнице Гильгамеш сохранил все артефакты этого мира — включая магические гримуары, посохи и письмена, полные первой магии на этой земле.
Меламму Дингир объединяло в себе две эти идеи — мудрость человечества и магия, сохраненная в Вратах Вавилона Гильгамеша.
Весь первый город, Урук, и все люди обитающие в нем. Все царство Гильгамеша, каждый солдат под его командованием. И все богатства и знания человечества, что однажды завоюет этот мир, отринув всех богов.
Все это и было Благородным Фантазмом Гильгамеша.
Его город, Урук, на мгновение вспыхнул сотней огней — магические коды Гильгамеша, что были отданы ради создания его царства, слились воедино с природой всех людей, что стояли за спиной самого Гильгамеша для одного удара.
Относительно всей опустошенной сокровищницы великого царя этот атака была, безусловно, слабее — но это было ожидаемо — даже вся природа человечества не могла скрыть зияющей дыры в опустошенной сокровищнице Гильгамеша — но это было ожидаемо. А если это было ожидаемо — то это означало, что Гильгамеш был готов.
— Ронгоминияд! — Альтурия последовала за атакой Гильгамеша и копье, воплощающее в себе всю магию Обратной Стороны Мира, последовала за атакой Гильгамеша, врезавшись в тело Тиамат, в самой сердце той.
Мгновение спустя золотая цепь Энкиду лопнула полностью, высвобождая Тиамат и Машу отреагировала мгновенно,— Лорд Камелот!
Мгновенно возникший каменный замок покрыл собой всех Слуг, но рука Тиамат врезалась в стены того и нерушимый щит задрожал.
Это не было атакой с целью Тиамат убить своего противника, и не было особой способностью. Тиамат не использовала свои полные силы для той, как не было в ней и желания уничтожить противника. Это можно было назвать только “отмашкой” — как человек отмахивается от надоедливого комара, будучи погруженным в свои мысли, даже не заметив попытки того убить самого противника.
Врезавшаяся в Камелот рука мгновенно смела каменные стены вокруг того и сама Машу поняла, что она умирает в данный момент. Сила удара была такова, что ее щит не мог спасти ее — удар прошел дальше ее защиты и даже если щит Машу выдержит удар, то ее тело абсолютно точно нет. Даже если ее защита поглотила девяносто девять сотых и девятьсот девяносто девять тысячных процента силы атаки Тиамат — одной тысячной было абсолютно точно достаточно для того, чтобы стереть Машу из истории.
— Сад Авалона,— голос Мерлина казался таким мягким, будто бы новый рассвет наступил на земле и, в конце концов долгая ночь, шедшая над землей, наконец-то прошла.
Мгновенно поднявшиеся из земли цветы словно бы стали единственной причиной, почему ничего плохого не могло произойти на этой земле, и сказка окончилась словами “и жили они долго и счастливо.”
В отличии от Гильгамеша Мерлин обладал неописуемой силы магией — талантом, доставшимся ему в качестве наследства его природы. В отличии от Гильгамеша Благородный Фантазм Мерлина не имел ничего общего с магией.
Мерлин был единственным заключенным и вместе с тем вечным стражем Авалона — тем, кто, будучи заключен навечно в своей башне, видел свою маленькую комнату не как тюрьму, а как бесконечную утопию, где Мерлин мог существовать бесконечно долго — вне всех времен и вне любого пространства.
Сад Авалона был вечной утопией — пожалуй, не так сложно было представить его в качестве Рая для обычного человека — но вместо места награды и вечного блаженства Авалон оставался бесконечно утопией, что больше нельзя было достичь ни одному человеку. Последним местом, где была жива магия всего мира.
Даже Мерлин не мог дать путь на Авалон кому-либо из живущих людей — лишь Артур, последний носитель Последнего Фантазма Человечества, и Бедивер, что хранил тот, смогли достичь Авалона в последние моменты своей жизни. На Авалон более не было пути.
Но если никто не мог достичь Авалона — Мерлин мог принести Авалон с собой.
Тело машу, начавшее разрушаться от силы удара, мгновенно было объято утопией Мерлина и все раны на ее теле мгновенно закрылись. Авалон был утопией, где смерть и боль были никогда не существовавшим концептом, где не было сражений и поражений — и потому удар Тиамат остановился на мгновение.
Могла ли Тиамат сломать устои Авалона? Утопия Авалона была непреложной истиной этого мир, одним из вечных законов существования — но таковой была и сама Тиамат. Возможно, Тиамат существовала даже выше, как Первородная Мать она определила законы биологии и дала форму всему живому — иными словами, она породила те законы, в том числе и те, что создавали сам Авалон.
Но Тиамат не пыталась ударить в свою полную силу — вместо этого ее попытка ударить была всего-лишь отмашкой, что выдержав мгновение контакта, просто сорвала Машу и Артурия стоявшую рядом с ней, прочь — на сотни, может быть тысячи километров отправив тех прочь. Сады Авалона спасут их от гибели, но сила удара все равно отбросить их прочь на другую сторону планеты. Но Гильгамеш даже не обратил на это внимания, сделав шаг вперед, после чего ухмыльнулся самой залихватской из всех улыбок,— Наконец-то мы получили твое внимание, Тиамат!
Именно так — наконец-то, будто бы впервые собрав свой взгляд, Тиамат повернула свое лицо и смотрела — не сквозь, а прямо на Гильгамеша и собравшихся вокруг него Слуг, впервые глядя не сквозь, а на них самих.
Ухмылка Гильгамеша стала еще более наглой мгновение спустя, когда его взгляд уцепился за картину перед его глазами.
Там, где Ронгоминияд соприкоснулся с телом Тиамат, поверх ее сердца, длиной в два миллиметра, он увидел трещину — скол.
Доказательство того, что Тиамат может быть побеждена.
Доказательство того, что Тиамат БУДЕТ побеждена.