Монструозная форма Тиамат перевела свой взгляд на Слуг, столпившихся против нее — столь смехотворно малых, что они словно бы не существовали рядом с ней вовсе. Огромный, гротескный рот раскрылся в гримасе наполовину между звериным оскалом и ртом изголодавшегося монстра, протягивающего свое лицо к своей пище — однако из нутра Тиамат не вырвалось ни монструозного рева, ни разгневанного дыхания чудовища.
— Ааааааа… — голос явившийся в реальность был подобен человеческому — более того, материнскому. Несущий меланхоличную печаль и невыразимую любовь он словно бы проникал на уровне куда более глубоком, чем физический звук, пробираясь не по вибрациям костей, а по резонансу души с печальной песней забытой матери всего сущего.
Казалось, будто бы это был не возглас, а бессловесная песня, переполненная эмоциями настолько сильными и чистыми, что обличение их в слова само по себе было святотатственным преступлением перед Тиамат, что была способна лишь передать эту эмоцию, а не выразить ее.
Казалось, человеческий разум не был способен противиться подобному — не громкости голоса, сотрясающему землю, а самому невыразимому порыву души, сокрытому в том.
Однако там, где не мог справиться человек — находился Царь Царей, возвышавшийся над всем людским морем во все времена.
— Рамессеум Тентрис! — мир, подернутый рябью от явления Тиамат, подернулся вновь, однако в этот раз не по приказу первородной матери всего сущего, а по приказу одного из ее самых выдающихся сыновей.
Мир, изменившийся по приказу Озимандии, словно бы обратился в пустую, растрескавшуюся пылью пустыню, что разлеглась вокруг Тиамат — и как засушливая земля, впитал в себя невыразимую эмоцию скорби и любви, заключенною в бессловесной песни, появившейся до того, как был придуман первый звук первого слова первого человека.
Зеркало Души, отрезанный от реальности Благородный Фантазм, отраждающий амбиции и достижения самого Озимандии, поглотил тело Тиамат и все ее окружение, отрезая тех от реального мира и закрыв их в реальности, подчиненной самому Озимандии. Реальности, что была настолько несовершенна для самой Тиамат — лишенной амбиций и власти, лишенной человеческого начала и человеческого высокомерия — что она стала идеальным оружием против Тиамат.
Реальный мир был юдолью, любимой игрушкой Тиамат — но Благородный Фантазм Озимандии был странной фикцией для нее. Сном, в котором были искажены все основные параметры ее существования — диким и переменчивым, как и всякий сон. В то время как Земля была естественной обителью, местом, что помнило снисхождение моря Тиамат на свою пустую землю — бесконечный храмовый дворец Озимандии был фиктивным порождением его собственных решений и мыслей, амбиций и подвигов. Придумкой, существующей вне естественного порядка вещей — местом, где не существовало самой Тиамат, где она не появилась в качестве матери всего сущего и не дала начало всему, что было живо в мире.
А потому бесконечная печаль Первоматери была развеяна и невыразимая песня старше всех языков обернулась не более чем монструозным воем,— Аааааааа!
И наваждение спало со всех Слуг — для того, чтобы Озимандия протянул руку вперед,— Дандера!
Вся магия, заключенная в бесконечном дворце Озимандии отдала свои силы. Озимандия мог повелевать магией всех эпох его родины, секретами и проклятиями, о которых могли лишь мечтать великие короли прошлого и маги будущего — но против Тиамат все они были хуже цирковых трюков. По крайней мере в конце циркового трюка в конце сложного акробатического пируэтта зрителям полагается хлопать — как минимум из вежливости.
Вместо этого сотни запечатанных в реальность вокруг Озимандии магий единовременно вспыхнули — и погасли, полностью отдавая свою мощь единственной магии, что имела в текущих условиях смысл. Свет Дандеры — воплощение мощи всего Солнца и божественной власти самого Ра — напитался магией всех эпох, после чего ударил вперед.
Тиамат отнесла руку в сторону и волна воздуха — нет, скорее, дрожащей реальности, подчиняющейся приказам Тиамат вперед своего создателя, самого Озимандии, смела свет Дандеры прочь.
— Месектет! — баржа Озимандии возникла спустя мгновение, после чего ударила изо всех сил, не дожидаясь даже того момента, когда она сможет проявиться в реальностью полностью.
Резкое движение головы Тиамат раздробило божественную баржу, что должна была нести на себе само Солнце по небосводу, в мельчайшую пыль, мгновенно истлевшую от божественной мощи Тиамат.
— Абу эль-Хол Сфинкс! — рев порождения звезд, царя всех сфинксов, держащего в себе неисчислимый жар тысяч рождающихся единовременно звезд оказался всхлипом мгновение спустя, когда огромная когтистая лапа Тиамат ударила в него — и гротескным всплеском плоти, состоящей из ничего, кроме жара и бесконечной пустоты далекого космоса и сияния сотен звезд, что брызнула прочь под мощью Первоматери.
Темнота скрыла Тиамат вновь — но это не было магией вовсе. Как Озимандия воплощал в себе Солнце, самого Ра, и его Месектет несла по небосводу Солнце — так он повелевал в своем мире и самим понятием “дня и ночи”, “восхода и заката” — и ночь наступившая в окружении Тиамат была столь же естественна, как любая иная за пределами этого мира.
— Ягуар в Темноте,— слова добрались до разума Тиамат до того, как они добрались до ее ушей — и лишь потому заставили ее отвлечься на говорившую их цель.
Ягуар, забыто божество мезоамерики, не была самой выдающейся из всех божеств в мире. Не сохранилось ни ее почитателей, ни ее великих храмов — если, конечно же, они когда-то были вовсе. Скорее, правильнее было сказать, что она не была “настоящим” божеством, из тех, чьих силы боятся и сей нрав задабривают подношениями. Скорее, правильно было называть Ягуар “божественным духом” — но в этом случае могла возникнуть путаница. “Божественный дух” не было классификацией Ягуар также, как это было классификацией для Кетцалькоатль, что была “божественным духом” — скорее, правило было называть Ягуар “духом с природой божественного”.
Ягуар была воплощением духа ягуара, чья божественная природа проистекала не из ее происхождения и не из обожествления своими почитателями, это была не божественность “доставшаяся сверху” или “завоеванная среди равных”, а результат почитания перед зверем ягуаром. Божественность рожденная из почтения перед могущественным жестоким зверем, царем джунглей, божественность взятая “снизу”. Иными словами, не было бы неправильным считать Ягуар “меньшим из всех божеств”.
Однако даже если это было так, даже если Ягуар была меньшей из всех, даже если вся ее мощь происходила не больше, чем из почтения перед свирепым зверем — это не значило, что в этом “меньшем из божеств” не крылось собственной силы.
Даже если ягуар в конце концов был просто неразумным зверем — это все равно был царь джунглей, что завоевал свою репутацию по праву, подтвердив свою свирепость кровью — своей и тех, кто решился доказать свою силу в бою вместе с ним.
И потому когда темнота наступила, вместе с покровом ночи, пришло время охоты.
В темноте, когда люди жгли костры и вглядывались в непроглядную черноту, ожидая мягкий шаг поджидающей их добычи, что поменялась местами с бывшими охотниками, Ягуар чувствовала себя в своей тарелке. Все ее чувства были обострены — ее мышцы были налиты силой, а ее божественная природа наконец-то могла проявить себя в полной мощи.
Если бы человек оказался сейчас под ее взглядом — то годы закаливания духа и тренировок тела не спасли бы его от громогласного стука зубов и первородного желания броситься прочь, как можно дальше от источника страха, вскрывающего самые зверины и древние из его инстинктов.
Ягуар была не самой выдающейся из Слуг — но под покровом ночи? Она была хищником, что человечество боялось с тех времен, когда она сами не могли назвать себя больше, чем зверями.
— Великий Коготь Смерти! — Ягуар двинулась неслышимо, даже сказанные ей слова были больше эмоцией, заметной в движение воздуха, чем слышимыми звуками.
Возможно Ягура не была самым выдающимся из всех богов, но она великолепно умела управляться с той малой силой, что она все же обладала.
Вся ее божественность, под покровом ночи, в пределах дворца Озимандии, обратилась в единственную атаку — даже если бы настоящий Божественный Дух оказался перед ней сейчас — то об исходе столкновения оставалось бы только гадать.
Однако против Ягуар стояла Тиамат — и потому исход был предрешен до того, как столкновение было объявлено вовсе.
Когти Ягуар разорвали чешую на руке Тиамат, что была в тысячи раз прочнее всего, что только могло представить себе современное человечество — но не смогли достать до плоти Тиамат. Ни одной капли крови Тиамат не пролилось на землю. Ягуар, даже будучи прирожденным охотником, не смогла нанести рану истинной форме Тиамат вовсе.
На мгновение Тиамат перенесла свой взгляд на Ягура, застывшую во времени и пространстве, словно бы оценивая ее. В ее глазах, сотканных из неописуемых эмоций, для выражения которых у человечества не существовало не только слова — не существовало возможности представления вовсе — царило непонимание. Непонимание не концепции произошедшего столкновения — Тиамат обладала разумом в данный момент, куда более древним и совершенным чем разум человека, а скорее, непонимание рожденное из понимания.
Потому, что Тиамат понимала, что именно пыталась сделать Ягуар. Понимала текущие условия. И понимала, что Ягуар также понимала, что это действие будет бесполезно с самого начала. Потому непонимание Тиамат родилось из этого понимания — если Ягуар изначально знала, что ее действие будет бесполезно, то почему она все равно попыталась совершить его? Это Тиамат никак не могла понять.
Ведь даже если она обрела разум — она все еще была слишком неопытна в любых видах сражения.
И потому, когда Ягуар ухмыльнулась тому, что смогла отвлечь Тиамат на три целых секунды и отпрыгнула резко назад — было уже слишком поздно.
Монструозный удар в Тиамат даже нельзя было описать “атакой” или “естественной катастрофой.” Говоря о подобном люди представляли себе землетрясения, штормы, лесные пожары — что-то, что поддавалось описанию, что они видели в прошлом, о чем можно было узнать прочитав книгу или посмотрев познавательную передачу. В случившемся не было ничего “естественного.”
Даже говоря об астероидах, сталкивающихся с землей, о катастрофах, что стирали целые геологические эпохи, всегда в разуме человека оставалась одна неизменная концепция — сама Земля. Даже если катастрофа сотрет всю жизнь на земле, даже если литосферные плиты вдруг треснут как хрупкая скорлупа, даже если океаны начнут испаряться от жара столкновения — то Земля, планета останется жить, продолжить свое существование как мертвый памятник человечеству, что не смогло его сохранить.
Что, если сила “атаки” была таковой, что даже это единственное неизменное условие теоретического эксперимента больше не могло быть гарантировано.
Иштар, по мнению археологов, была мелочной, промискуитетной и мстительной богиней, чья красота оттенялась исключительно ее завистливой желчностью. По мнению Гильгамеша Иштар была бесполезной богиней, чьи действия создали — а затем убили — его единственного друга, рассеянная и алчная, она была ребенком требующим самые сияющие погремушки вроде сороки, тащящей любую блестяшку в своей гнездо, неважно, золотое ли это колье или сверкающая на солнце фольга. По мнению же самой Иштар она была самой прекрасной, великолепной, умной, щедрой, доброй богиней, что заслуживала все земные почести не потому, что она совершала какие-то деяния, требующие подношений, и не потому, что она должна была быть задобрена от своего гнева, а потому, что это было естественно, что самой прекрасной из всех женщин под небесами были возданы все почести, что под этими небесами находились.
Однако, в чем сходились все три источника — археологи с научным скепсисом. Гильгамеш с раздражающим его вынужденным согласием, и Иштар с нескрываемой гордостью — так в том, что она была непередаваемо сильна.
Говорят, что Святую Гору Эби, приближаться к которой боялись даже боги, Иштар однажды, сложив одну свою руку, выдернула из земли, а затем раздавила о землю — лишь потому, что “никто не смеет говорить мне, что я могу и что не могу делать.”
Реальность, определенно, была несколько иной. В конце концов, Иштар была богиней, связанной с самой яркой звездой на небосводе… Что, впрочем, не являлась звездой вовсе.
Иштар, богиня планеты Венера, воплощенная царица неба, могла протянуть руку к небесам и просто… Взять планету, за которую она была ответственна, после чего?
Зарядить ее в свой парящий лук в качестве стрелы.
Конечно же, это не была самая планета Венера — та продолжала парить в своем месте в космической пустоте вакуума. Если быть более точным, то Иштар могла взять в руки “концепцию”, равную планете Венера — воображаемый объект с массой и размером планеты — после чего ее огромный парящий лук мог превратить ту в единственный выстрел выстрел такой силы, из-за которой вся планета Земля разлетелась бы от столкновения на множество мельчайших частей.
Поэтому ее Благородный Фантазм, Ан Гал Та Ки Гал Се, должен был быть контролируем в любых условиях — иначе его неосторожное применение просто разрушило бы Землю, что она должна была сохранить своей силой. К тому же, полное воплощение всей концепции Венеры для атаки в полную силу требовалось от Иштар время — несколько секунд, что были непозволительны в бою между Слугами.
Однако если Ягуар смогла удержать на себе внимание Тиамат, не дав той заметить подготовку Иштар? Если Озимандия защитил всю Землю вокруг себя, отрезав Слуг от “реального мира” полностью и заточил их в виртуальном мире собственного Благородного Фантазма?
Тогда проявление полной мощи Иштар становилось реальным.
Столкновение планетарных масштабов врезалось в Тиамат, после чего смело все, что оно могло смести. Земля перестала существовать, атмосфера испарилась от жара, день и ночь стали воображаемыми концепциями, не имеющими ничего общего с текущей реальностью перед глазами наблюдателя.
Это было даже на катастрофой, сколько “астрономическим явлением”, о котором теоретизируют ученые в своих лабораториях, чем те которые обсуждают на досуге любители.
Потому, что фантастические условия требовали подавление недоверия. Реальность требовала куда больше, чем просто веру в возможность подобного.
К счастью Слуг вокруг — Озимандия Великий был подготовлен даже к событиям подобного толка.
При всем сожалении — Озимандия не мог выдать подобную силы своей атакой, даже если бы использовал всю полную мощь своего Благородного Фантазма, однако Благородный Фантазм Озимандии не был атакующим в своей природе. Скорее, он представлял из себя “дворец” Озимандии, реальность, в которой он был царем и богом в равной мере. Реальность, в которой он был “защищен” в полной мере.
Дворец Озимандии раскинулся вокруг него в качестве непредставимо огромной, практически бесконечно уходящей в стороны крепости, поглотив фигуры других Слуг — и потому удар Благородного Фантазма Иштар объял его со всех сторон. Однако в мгновение, когда расписные фрески и декоративные мозаики испарились со стен замка Озимандии — за кирпичом обнажился серебристый блеск стали. Хеттской стали, если быть более точным.
В реальности хеттская сталь была не более чем первыми попытками человечества в кузнечном мастерстве — продуктом проб и ошибок, что не смогла бы, по общему мнению археологов, выдержать никакой конкуренции против современной стали — даже самой низкопробной, что шла на дешевые кухонные ножи и замки в повседневной одежде. Однако с точки зрения магии — это был первый символ прогресса человечества превыше того, что ему было отведено божественным. Первым шагом отвержения божественного. И защитой самого Озимандии, защитой высшей категории — защитой класса “Анти-Апокалипсис”.
Поэтому когда мощь астрономического явления созданного Иштар столкнулась с дворцом Озимандии — тот и единожды не повел бровью.
Божественная мощь? Озимандия выстоит ту не сдвинувшись со своего места.
Вопрос был только в том — могла ли Первомать всего соревноваться с высотой человеческого высокомерия и заявить о том же?
* * *
Возникшая фигура Тиамат напротив Аинза была в каком-то смысле вдохновляющей — в том смысле, в котором гротескные монстры или надвигающаяся на тебя волна цунами, что поглотит твою жизнь несмотря на любые твои попытки противостоять той бывает вдохновляющей. То есть не та, которую он желал бы видеть постоянно в своей жизни, а та глядя на которую человек мог бы сказать, что он не может оторвать от нее глаз.
Однако в отличии от многих иных людей — по крайней мере Аинз уже неоднократно сталкивался с подобной картиной ранее в Иггдрасиле — и потому, насладившись картиной драконоподобной Тиамат, Аинз поднял руку еще раз, посылая следующая партию заклятий.
Медленно запас маны Аинза проседал — не с такой скоростью, при которой Аинзу уже стоило бы бить тревогу, но с той, которая определенно ему не нравилась, ибо наводила его на мысли о том, что его запас маны все же был не бесконечен — как минимум не настолько бесконечен, насколько сам Аинз был хотел его видеть.
Самым печальным фактом же было то, что Тиамат либо обладала высокой защитой от магии, либо отличной регенерацией, либо, подобно нежити, ее раны не проявлялись в ее облике и не мешали ей действовать с ее стопроцентной эффективностью, неважно, каковы условия и каково ее состояние, до тех пор, пока кто-то не разрушит ее тело полностью или не сведет ее ХП до полного нуля. Ситуация, что в любом случае не нравилась Аинзу ни в каком приближении.
Однако Тиамат со своей стороны явно не стремилась проявлять солидарность с ситуаций Аинза, и потому приподнялась на своих четырех конечностях, глядя на Аинза, явно без мысли о том, чтобы сдаваться в текущем бою.
К счастью ее эволюция — или смена формы, типичная для боссов Иггдрасиля — поглотила окружающее ее черное море, и Аинз, определив, что ему стоило постепенно переходить к тактике сохранения маны — отменил свое заклятие полета, приземлившись на землю спустя секунду, прежде чем поднять взгляд на Тиамат.
Огромное чудовище едва ли напоминало ту Тиамат, что Аинз успел рассмотреть за все время сражения с ней — разве что, если кто-то решил не обращать внимания ни на что больше и сконцентрироваться на ее груди, то он мог бы рассмотреть весьма женские — и очень выдающиеся — очертания той на месте грудной клетки Тиамат, однако на подобном гротескном теле Первоматери они казались не привлекательными с человеческой точки зрения, а просто напоминанием о ее женской, материнской природе. В любом случае, даже если бы Тиамат сохранила свою человеческую форму или избрала бы еще более откровенную или беззащитную форму — для того, чтобы остановить самого Аинза требовалось больше, чем видимая беззащитность и большие глаза, наполненные невинными слезами. Аинз прекрасно знал, что за маской беззащитности очень любят скрываться настоящие монстры — как в Иггдрасиле, так и в реальном мире.
Медленно монструозной создание открыло свою титаническую пасть.
В реальном мире не существовало никаких слов, подходящий для выражения мыслей Тиамат — просто согласно ее природе. Первородная мать была рождена до того,Э как первое живое создание издало первый звук, до того как в нейронных связях родились первые команды и до того, как человечество предало смысл собранным воедино символам, нарекая их “словами” — Тиамат просто не могла вместить свою природу и свои мысли в что-то столь ограничивающее, как “человеческий язык.”
Однако это не означало, что Тиамат не была разумна — что ее разум не был полон сложных символов или умозаключений. Проблема с этой стороны заключалась в том, что при попытке коснуться разума Тиамат разум человека оказался бы сломан — как попытка залить весь первородный океан в резиновый шарик. Вопрос заключался не в том, лопнет ли шарик при попытке удержать тот — а в том, через какую тысячную долю секунды это произойдет.
Однако Аинз был иммунен к воздействию на свой разум.
— Почему мне так больно? — и поэтому то, что он услышал не было ни ревом монстро, не невыразимо печальной песней из начала времен, а голосом. Пропитанным одновременно холодной меланхолией и материнской теплотой, голос Тиамат совершенно не сходился с ее монструозной формой,— Почему мой разум болит больше моего тела? Почему моя душа плачет, пока мой голос смеется?
Тиамат раскрыла свои огромные крылья и сотня перьев ударила вперед — Аинз телепортировался прочь, однако задумался на мгновение. Когда он столкнулся с Энкиду и Кингу в их общем разуме — разговор стал его возможностью легкой победы — к тому же Тиамат не говорила до этого момента. Поэтому, подняв руку и послав против Тиамат еще один огненный шар на пробу, он все же заговорил,— Потому, что ты сражаешься. Боль происходит от столкновения с чужой силой — например, со мной.
Тиамат неожиданно замерла, совершенно проигнорировав ударивший в нее огонь — крохотный по сравнению с ней самой, и потому разошедшийся по ее телу небольшим цветком. Впрочем, Аинз на это только обрадованно заметил то, что в месте попадания огня кожа Тиамат все же почернела и покрылась гарью — похоже, он наконец-то перешел на следующую стадию сражения с Тиамат, в которой она получала причитающийся ей урон.
— Нет,— Тиамат произнесла медленно, глядя на Аинза — словно бы впервые по настоящему его увидев, словно бы сама идея о ведении диалога с кем-то была для нее непередаваемо странной,— Нет. Эта боль… Другая. Не боль плоти. Постоянная боль.
Не смотря на эти слова, однако, Тиамат не остановилась — врезавшиеся вокруг Аинза огромные перья из плоти тут же начали менять свою форму, поднимаясь вверх и переплетаясь щупальцами в живых созданий, бросившихся вперед, заставив Аинз подорвать землю под своими ногами и ударить молнией в форму Тиамат,— Эмоциональная боль, значит. Сожаление, предательство, печаль… На свете множество причин для подобной боли.
— Какая моя?— Тиамат бросилась вперед — мощные когтистые лапы подогнулись, посылая ее вперед, против всех законов физической реальности, что протестовали от подобных движений.
— Не могу сказать, я знаю тебя гораздо меньше, чем ты себя,— Аинз телепортировался в сторону, после чего вынужденно изогнул свою форму, спасаясь от огромного когтя, прошедшего рядом с его формой, с неудовольствием отмечая, что Тиамат продолжала обучаться сражению со скоростью, что была бы крайне похвальной для любого игрока, впервые зашедшего в Иггдрасиль.
— Я не знаю себя,— Тиамат ответила, после чего вместо броска на Аинза ушла в сторону, уклоняясь от ушедшей рядом с ней обманчиво маленькой неяркой искры,— Я не знаю, почему моя душа болит и разум кровоточит.
— Когда это началось? — рассудив, что поддержка диалога по крайней мере отвлекла бы немного Тиамат на разговор с ним и уменьшила бы эффективность ее обучения.
— Давно. В моем заточении нет времени и пространства… — Тиамат ответила, после чего задумалась на мгновение, позволив Аинзу телепортироваться на ее голову нанести еще один разрез реальности, рассудив, что выбранная им тактика была эффективна, раз смогла даровать ему секундное преимущество,— До моего заточения.
— Из-за чего оно произошло? — Тиамат бросилась в сторону диким зверем, извернувшись из-под разреза, что без ноты сопротивления лишил ее крыла. Однако в этот раз разрез не был абсолютным — он не изменил саму форму Тиамат — поскольку вслед за атакой обрубленная культя крыла мгновенно начала регенерировать — черная жидкость начала подниматься вверх, стараясь вернуть прошлую форму крыла Тиамат — однако это движение было столь медленным, что любой наблюдатель мог легко определить, что это определенно давалось даже Тиамат в своей совершенной форме не без натуги.
— Из-за…— Тиамат замерла еще раз, словно бы обдумывая концепцию, с которой она была незнакома в прошлом, и которую она пыталась примерить на себя в данный момент — впрочем, все же уйдя от еще одной попытки атаки Аинза,— Сражения.
Слово прокатилось по ее языку, словно бы до этого момента она никогда даже не задумывалась о возможности существования нового вкуса, на что Аинз воспользовался шансом для разрыва дистанции,— Значит тебя беспокоит прошлое сражение. Тебе не нравится прошлое поражение, из-за которого ты была запечатана.
— Да,— Тиамат ответила, после чего попыталась раскрыть крылья вновь для нового выстрела — однако лишь с одним крылом попытка попасть в фигуру Аинза оказалась неубедительной,— Но и нет…
— Ты бы хотела, чтобы исход сражения был иными? — на этот раз Аинз просто применил цепную молнию, что в полете буквально поглотила брошенные против него перья, после чего переключилась на саму Тиамат, ударив в нее.
— Да. Нет,— Тиамат отшатнулась от удара молнии, но ее отступление было лишь на мгновение, прежде чем она сконцентрировала взгляд на Аинзе и медленно произнесла,— Предательство.
Аинз остановился, приподняв одну бровь — или, по крайней мере, именно с такими чувствами, что его костяное лицо не могло выразить,— Что?
— Предательство,— Тиамат произнесла более уверенно, прежде чем поднять взгляд на Аинза с осмысленным вопросом, хранящим в себе застарелую боль,— Почему человечество… Предало меня?