Единственной и главной проблемой Благородного Фантазма Ангрбоды было то, что она не могла активировать его мгновенно. Это же было и спасением подобной силы с точки зрения Силы Противодействия.
Если бы Ангрбода решила воспользоваться этой способность — до ее активации у Силы Противодействия было бы около тридцати секунд, прежде чем та вошла бы в свою полную силу — тридцать секунд, за время действия которых Сила Противодействия могла призвать своих чемпионов и попытаться уничтожить Ангрбоду до момента полной активации ее силы.
Потому, что Благородный Фантазм Ангрбоды не был воплощением ее природы в качестве монстра, породившего созданий Рагнарека — хотя и был напрямую связан с тем. Потому, что Ангрбода не была просто матерью чудовищ — она была матерью тех, кто принесли Сумерки Богов в этот мир.
Огромный, окровавленный нарыв плоти продолжил возрастать вверх, в то время как Тиамат сопротивлялась золотым цепям Энкиду, ломая сотни и тысячи тех каждым своим движением, пока месиво плоти поднималось перед ее глазами.
Ком содрогающегося мяса возростал в размерах до тех пор, пока не оказался вполовину тела самой Тиамат — все еще меньше первородной материи, но намного больше любого иного создания в округе — прежде чем кусок плоти вытянулся в сторону, формируя руку. Затем с другой стороны, формируя вторую.
Гротескное создание плоти вытянуло плоть, формируя нечто подобное пасти, прежде чем издать вой — нечто среднее между воем волка, плачем ребенка и хрипящим звуком умирающего — прежде чем свалиться вперед, не удержавшись под собственным весом, растягиваясь и пульсируя, как свежая рана на плоти — только, учитывая то, что все тело создания продолжало пульсировать и истекать кровью в местах, что разрывались на части одна за другой от натуги — казалось, что оно было свежей раной на теле самого мира, чем живым существом. Будто бы агония была не его чувством, а частью его естественной природы — как рожденный с болезнью ребенок неспособен никогда лишиться той. Исправить, замаскировать, научиться жить — но не изменить жестокую правду своего бытия.
Существо вытянулось вперед и плоть его начала прорастать мгновенно костяными иглами, что тут же окрашивались в серый цвет — в пустой вытянутой пасти появились растущие вверх клыки, словно в гротескном ритуале роста создания.
Тиамат бросилась вперед вновь, ломая одну цепь за другой — постепенно сами точки, из которых произрастали цепи сдавались под ее напором — даже вся сила Энкиду не была способна выдержать подобного противостояния. Одна за другой, ограничивающая Тиамат Золотая Цепь Небес сдавалась под напором, сжигая каждую частицу своей плоти в попытке удержать Тиамат — но в конце итог был предрешен. Энкиду сражался не за победу, а за каждое лишнее мгновение, что он мог не дать Тиамат сделать еще один шаг.
Гротескное создание открыло свой рот, прежде чем издать вой вновь — в этот раз вой вышел куда более волчьим чем до того — и плоть, изменяющаяся с каждой секундой, начала вытягиваться вновь — костяные иглы становились все более и более многочисленными, до тех пор, пока не покрыли все тело существа, серея от времени, словно бы передавая старческую природу монструозного создания.
Кровь, текущая по телу монстра, словно бы изменила свое значение — из разорванной плоти, причиняющей страдание, она стала символом той крови, в которой себя покрыл монстр — и когда Тиамат разорвала последнюю цепь, еще ограничивающую ее тело, и возникла перед порождением Ангрбоды в своей полной силе вновь — перед лицом Волка Рагнарека, порожденного Фенрира.
Фенрир, волк убивающий богов, казался тварью, пришедшей из страшного сна божьего и человеческого единовременно — от взгляда на него люди сошли бы с ума, а падающая с его окровавленной пасти кровь отравила бы землю, где он ступил бы хоть на мгновение. Каждый след его лапы оставлял под собой каньон, что мгновенно наполнялся черной отвратительной жидкостью, стремящейся выбраться из своих берегов и поглотить ближайшего к ней человека.
А костяные иглы, заменявшие созданию шерсть, ощетинилась мгновение спустя, прежде чем бегущая по ним кровь изменила свой цвет на болезненно темный, став ядом, одно прикосновение к которому растворило бы плоть любого прикоснувшегося к ней.
Если бы Аинз в данный момент находился здесь, он наверняка бы с радостью проанализировал каждую деталь появившегосяы Фенрира, вспоминая его внутриигровые способности, слабости и тактику, однако его не было здесь -= и потому, мгновение спустя, издав вой, от которого, казалось, даже в подземелье могло треснуть небо, монстр бросился на Тиамат вперед.
Порождение подобного создания само по себе стало бы причиной гибели миллионов людей — не от его безумия, а от его существования. Его появление нарушило бы первородные законы человечества, вновь вернуло бы на мгновение Эпоху Богов — эта тварь не должна была быть допущена к существованию в мире людей. Даже под самым жестоким контролем — его существование бы стало событием, что нанесло бы шрам на теле Земли и человечества.
Однако в Мире Мертвых, где оказалась Ангрбода, не было человечества. Ничто не останавливало Ангрбоду от порождения подобного создания.
Фенрир бросился вперед, прежде чем его зубы сомкнулись на руке Тиамат, и зловонная, сгнившая кровь устремилась в каньоны ее ран, стремясь выжечь каждую клетку, что только могла.
Мгновение спустя плоть Тиамат колыхнулась — и потекла, словно горячий воск, затвердевая в новой форме — и зубы Волка Рагнарека сомкнулись лишь на голой кости, что подстроилась вновь — и клыки сжались на той, вгрызаясь, но не кроша ее.
Огромная рука Тиамат врезалась с другой стороны, насаживаясь на вставшие через мгновение костяные шипы Фенрира — и вытянувшиеся вперед когти первоматери пробили плоть перед ней, ломая каждый шип.
Фенрир мог сражаться, но мог ли он победить Тиамат? На этот вопрос, к сожалению, ответ был очевиден.
Однако очевидным было и то, что даже порождение монстра, способного своим дыханием изуродовать сам лик Земли был недостаточной причиной для того, чтобы Сила Противодействия не желала использования подобного Благородного Фантазма.
Спустя еще мгновение Плоть вновь вздулась окровавленным комом мяса, начав возрастать на своем месте — Ангрбода не была бы матерью всех монстров, если бы породила лишь одного, и ее Благородный Фантазм не носило бы имени “Бесконечный Сумерки Богов”, если бы она породила лишь создание, что погибнет в конце концов.
Благородный Фантазм Ангрбоды был страшен тем, что он имел начало — но не имел конца вовсе.
Согласно легендам сам Рагнарек не имел конца. В состоявшейся битве всех богов и чудовищ величайшие будут убиты, но никто не достигнет своей победы — и Сурт обрушит свое пламя на обе стороны, уничтожив и зло и добро. На пепелище взойдут новые люди и новые боги, народятся новые чудовища и мир продолжится вновь, движась от нового начала — к новому концу, к следующему Рагнареку, где герои и чудовища сойдутся в битве вновь — и вновь никто не одержит из них победы. История была циклична и Рагнарек был не финалом, а лишь крупной запятой в истории всего мира.
Поэтому Благородный Фантазм Ангрбоды состоял не в порождении одного чудовища — а в акте бесконечного порождения тех, раз за разом, не переставая, до тех пор, пока стоит мир и стоит она сама, создавая одно за другим, что должны были столкнуться с героями другой стороны — и, приведя мир к разрушению, сгинуть, освобождая пространство для новых из них.
Создание каждого подобного чудовища занимало какое-то время, однако после первых тридцати секунд Ангрбода в любой момент времени обладала могущественными чудовищами под ее контролем,не останавливаясь в порождении новых — иными словами, становилась экзистенциальным кризисом для всего человечества, что становился лишь сильнее и опаснее каждую прошедшую минуту. Иными словами, Силы Противодействия не могли допустить самого акта начала действия этой способности — иначе всякая надежда была бы потеряна для человечества.
Тот факт, что Силы Противодействия не посалали мгновенной приказ на ликвидацию Ангрбоды в этот момент говорил слишком много о том, сколь отчаянной была ситуация с самой Тиамат.
Фенрир, наконец-то поняв, что не может оторвать руку Тиамат, и что впившиеся в его плоть когти стремились пробраться до его черепа, отпустил руку Тиамат, после чего его вздыбившаяся шерсть сдвинулась, как огромная наждачка стачивая плоть с руки Тиамат, заставив ее зашипеть и отойти назад. Плоть Тиамат в ответ поднялась, после чего мгновенно бросилась на закрытие ее ран, связывая разорванные мышцы между собой и покрывая ее плоть прочной чешуей для защиты от дальнейших подобных атак — после чего Тиамат отступила вновь, резким прыжком удалившись так далеко, что ее собственная фигура, царапающая небо своими рогами, словно бы стала меньше.
Дрожь пробежала по всему Миру Мертвых — не физическая, но словно бы скручивающая пространство в бесконечную спираль, нарушая логику и причинно-следственные связи окружающего ее мира.
— Концентрируется для удара! — голос Мерлина разнесся по Миру Мертвых.
Тиамат поняла, что полагание на ее форму и размер не могло выиграть ее битву в этот момент — осознание того, что если она сконцентрируется на Фенрире вновь, то Ангрбода породит новое создание — или, может быть, как и в прошлом, кто-то нанесет по ней удар в то время, как она будет отвлечена. Тиамат могла попасться на этот трюк дважды из-за своей неопытности — но не была достаточно глупа для того, чтобы попасться на него три раза подряд.
Катастрофическая волна бесформенной силы Тиамат прошла по миру вокруг нее, после чего Иштар, только к этому моменту сумевшая поднять свою голову от бессилия — поддерживаемая Ушивакамару, взглянула на Тиамат со страхом и детской непосредственной обидой,— Эй, это моя способность!
Тиамат при всей своей неопытности не была глупа — и как мать, породившее все живая, не была лишена способностей, которыми обладало ее потомство. А потому имитация возможностей Иштар не была для нее невозможной.
Правда, там, где даже Иштар требовалась концентрация для того, чтобы использовать Венеру — Тиамат могла использовать стократную силу с десятой долей времени на подготовку.
Вероятно, это могло даже уничтожить Тиамат. Возможно, это стерло бы ее окончательно — здесь, в Мире Мертвых, где не было ни одного живого существа, Тиамат не смогла бы найти новый сосуд для своего перерождения. Вероятно, это было бы концом Тиамат.
Но вместе с концом Тиамат это было бы концом всех Слуг, всех Богов, Мира Мертвых, человечества и всего сущего — Землю даже не раскололо бы на части как гнилой арбуз, а просто бы стерло. Возможно, сама Солнечная Система бы пострадала от подобного столкновения — не было бы странно, если бы половина планет перестала бы существовать и само Солнце изменило бы свою траекторию относительно его Великого Аттрактора, Но научные вопросы, касающиеся подобных изменений уже бы не заинтересовали никого из живущих — за неимением последних в обозримом космическом пространстве.
Фенрир бросился вперед, однако он не успевал — в отличии от Иштар, Тиамат не требовалось времени на подготовку подобной силы.
Тиамат закрыла глаза на мгновение, словно бы внутренне прощаясь с миром перед ней — прежде чем открыть их вновь.
Однако там, где звериный зрачок Тиамат танцевал еще мгновение назад — на этот раз были лишь фиолетовые глаза с зраком прямоугольного цвета.
— Кибела,— голос вырвавшийся из глотки Тиамат звучал странно — вовсе не так, как звучал голос самой Тиамат, словно бы зверь упавший на асфальт и протащенный по нему сотни метров, израненный и изорванный на части. Нет, услышанный ей голос был раздвоенным — между молодой девчонкой и взрослой женщиной, одновременно юный и опытный, звонкий и хриплый.
Тиамат остановилась на мгновение — глаза Медузы, сохранившиеся во всех ее итерациях, не были слишком сильны для того, чтобы остановить Тиамат, даже на мгновение.
Но если какая-то часть Тиамат сохранилась. Если внутри Зверя II еще жило невинное создание, способное противостоять ее финальному порыву уничтожить все. Если Медуза обладала силой и действовала заодно с Горгоной.
Если один “”любимый старший брат человечества” создал сложнейшую из возможных магическую печать, приближавшуюся в своей силе к “истинной магии”, в которой он связал аспект “человеческого” с Горгоной, затем связал Горгону с молодой Медузой, убедил Медузу “пожертвовать собой ради человечества”, затем заставил Тиамат поглотить их обоих и таким образом создал экстренный предохранитель, ждущий своего часа, что использовал бы силы самой Тиамат изнутри самой Тиамат для противостояния Тиамат?
Тогда это было возможно.
Тиамат остановилась на мгновение, прежде чем один из ее рогов развалился на части — раскрывшийся подобно цветку, тот обратился во множество змей, что впились в ее тело.
Часть Тиамат — малейшая, еще существующая в Тиамат та часть, что пробудил Аинз — сама Тиамат, больше и меньше чем Зверь II, обращенная в Горгону, сопротивлялась сама себе.
— Пандемониум Цетус! — Благородный Фантазм не Тиамат, а самой Горгоны.
Горгона в конце концов была Богиней. Рожденная Богиней, и проклятая как Богиня, она стала монстром. Сошедшим с ума чудовищем, что стремилось лишь к пожиранию, смерти и убийству, Горгона пожрала своих сестер и стала чудовищем, что заслуживал только смерти — однако, до самого конца она сохраняла в себе остатки своей божественности.
Лишь малая часть, лишь остатки, лишь крохи, но она все еще являлась божественным дитя — благодаря этому Мерлин смог связать ее с Тиамат, и благодаря этому смог связать Медузу с ней. Потому, что в Горгоне было что-то кроме бытия монстром.
В своей гибели Горгона не была убита Персеем — она подставила голову для финального удара. Потому, что до самого конца Горгона оставалась богиней,
Ее Благородный Фантазм позволял ей отказаться от ее божественности — от ее разума — от тела, причины сражения, от боли и от ее природы — на мгновение превратив ее в “абсолютное чудовище” для сражения со своим противником.
Именно это и сделала Горгона для того, чтобы сразиться с Тиамат и защитить человечество — абсолютное чудовища пытающееся спасти людей от их собственной любящей матери.
Тело Тиамат замерло, очередное осознание того, что противник — ее собственные дети — вновь решились столкнуться с ней и вновь обладали преимуществом перед ней, вновь остановили ее движение на мгновение.
Разум Тиамат задумался на секунду — ее сила разрушала Благородный Фантазм Горгоны, однако это требовало времени. Ничтожного против столкновения с “абсолютным чудовищем”, но все равно слишком значительным для того, чтобы просто отдать инициативу обратно своим детям, своим противникам. Тиамат уже неоднократно поплатилась за подобные действия — а потому вместо борьбы с Цетус вся сила Тиамат оказалась направлена на ее тело.
Там где змеи вонзились своими клыками в тело Тиамат, останавливая ее на секунду — ее плоть поднялась, обращаясь в плоть, прежде чем поглотить змей, произрастающих из ее собственного тела.
Нет, теперь Тиамат не стремилась к тому, чтобы поглотить и переродить свое страдающее потомство — теперь Тиамат сражалась с ним. И потому она желала поглотить своего врага не для того, чтобы дать ему новую жизнь, а для того, чтобы впитать в себя их плоть, их душу и силу. Превратить врага в собственную силу — и совладать с собственным телом, впитывая в себя их биомассу.
Там, где плоть была оголена от атаки Фенрира — плоть Горгоны, содранная с мышцами и чешуей с ее змей потекла как изменчивый жидкий воск, собираясь обратно в огромную когтистую руку. Тело Тиамат вздыбилось, растягиваясь, как резиновая игрушка, стараясь покрыть все раны ее — все ограничения были забыты, и каждая частица души, плоти и силы Тиамат стремилась к одному. К продолжению сражения.
— Харп! — голос, куда более юный голос Медузы, чем голос Горгоны, отозвался спустя мгновение, прежде чем подобное серпу орудие пробило грудь Тиамат. Вторая половина поглощенной Медузы — Медуза, которой она была когда-то, воплощение человеческих мечтаний и божественной юности младшей из сестер Горгон. Потому, что даже если Горгона откажется от каждой капли своей божественной природы — она не могла отказаться от факта, что когда-то существовала ее куда более юная версия — воплощение ее природы ребенка и богини.
Харп, легендарной оружие Персея — в том, что именно оно стало Благородным Фантазмом Медузы существовала жестокая ирония, и вместе с тем смысл. Харп был божественным оружием, созданным для убийство монстров, для уничтожения их природы — и Медуза ненавидела себя. Ненавидела то, каким монстром она стала. Ненавидела и желала уничтожить когда-то Горгону, к которой сводились все итоги ее жизни. На свете не существовало ни одного существа, ненавидевшего Медузу больше, чем сама Медуза.
Разве неправильно в этом случае было то, что совершенным оружием, убившим Горгону, владела сама Медуза в своей форме, наиболее далекой от “абсолютного чудовища”?
Харп был настолько мал по сравнению с Тиамат, что пробившее ее грудную клетку острие серпа не было заметно даже при самом внимательном наблюдении — у стороннего наблюдателя ушли бы часы на то, чтобы только заметить едва выступающее над плотью создания острие — так что, казалось, что подобная атака не имела смысла вовсе. Она не доносила никакой идеи, не наносила никакого урона и даже не могла придать уверенности сражавшимся своим видом.
Однако ощутив пробившее тело Тиамат острие заставило ее раскрыть свою пасть и издать вой.
Харп был оружием, созданным для “убийства монстров.” Против Тиамат он был не более чем игрушкой — неважно, сколь прославлен он был, если его противником была “первородная мать всего человеческого и божественного” — Харп просто не подходил для сражения той, как самый опасный из ядов был бесполезен против голема, а все пламя Ада было бессильно против призванного огненного элементаля.
Однако Тиамат отказалась от бытия первородной матерью.
Она отказалась от любви к своим детям, когда стала Зверем II. Она отказалась от бытия матерью, когда отказалась от перерождения детей и пожелала поглотить их лишь для собственной биомассы и силы. Богоубийца Аинза лишил ее божественного истока. Мир Мертвых лишил ее истока жизни. Цетус сковал ее. И Горгона, бывшая перерожденной и поглощенной частью самой Тиамат, стала “совершенным монстром.”
В подобных условиях Харп был идеален для своей работы.
А потому пробивший плоть Тиамат серп заставил ее растянуть свой рот и издать вой — от того, что подготовленный для сражения с чудовищами Харп был силен во многих отношениях, зачарованный на столкновение с любым противником — но более всего был подготовлен для одной главной функции.
Лишения противника регенерации.
Отнимая природу “чудовища” Харп был рассчитан на то, чтобы любым способом добиться одного исхода — сделать монстра перед ним “победимым”, то есть привнести поражение тому. Возможно, герой, несущий Харп, не мог победить противника и сгинул бы — такова была участь героя. Но функция Харпа состояла не в том, чтобы принести славу охотника на монстров своему владельцу — а в том, чтобы уничтожить чудовище любой силой и возможностью. Лишить врага регенерации, лишить его бессмертия для того, чтобы иной герой однажды окончил начатое дело? И это было достойным исходом использования Харпа для героя, что стал убийцей монстров не ради славы, а ради искоренения чудовищ, угрожающих всему миру.
И потому плоть Тиамат, до того так быстро стремившаяся по указанию первоматери, сшивая ее разорванное на части тело одно за другим, обвисла плетями и замерла, словно бы неуверенная в том, какую команду она должна была исполнять в этот момент. Остановившаяся на мгновение было кровь вдруг ударила потоком вниз, а плоть Тиамат, державшаяся без всяких проблем, вдруг содрогнулась — каждая рана, нанесенная ей за время этого сражения, открылась вновь. Сломанные кости одновременно заболели, перебитые сосуды исторгли из себя кровь, а перезанные нервы отказались подчиняться своей владелице.
Действие Харпа было временным для Тиамат — даже ослабленная всеми возможными способностями, Тиамат не могла слишком долго подчиняться воздействию на нее подобного оружия.
Но на краткий миг Тиамат оказалась уязвима.
Наа краткие секунды Тиамат была беззащитна.
Фенрир оказался рядом с матерью монстров и вновь вонзился в тело Тиамат — разведя в сторону ее руку, лишая Тиамат даже той защиты, что она еще могла выставить перед собой.
Спустя еще мгновение второе создание порожденное Ангрбодой, монструозный змей, чья длина, казалось, уходила намного дальше всего горизонта, обвил плоть Тиамат сжав ее в своих кольцах, лишая ее возможности передвинуть свои ноги и уклониться от следующего удара.
Змеи, произрастающие из тела самой Тиамат, Горгона, обвила вторую руку Тиамат, разводя ее руки в стороны, открывая ее тело для удара.
Мелькнувшая фигуру казалась столь малой — однако спустя мгновение удар Артур рассек лицо Тиамат — открытая в стенаниях пасть проглотила кровь, не сумев выдать и яростного воя боли, в то время как ее второй рог оказался отсечен.
Любая возможность Тиамат защитить себя оказалась отобрана у нее — впервые, наконец-то, после всех стараний и сражений — великая мать всего, Тиамат, оказалась абсолютно беззащитна перед следующим ударом.
И удар последовал.
Стоявшая на летающем звере фигура улыбалась — Кетцалькоатль не испытывала ненависти к Тиамат. Она сражалась с той ради защиты человечества, конечно же, но не видела в Тиамат чудовища или монстра, что должен был быть уничтожен любой возможной силой. Не видела в ней монстра.
Причина, почему когда-то Кетцалькоатль стала союзницей Тиамат заключалась не в ее ненависти к человечеству — а в том, что когда-то она желала понять, почему любящая мать решится направить свой гнев на своих детей. Почему создание бесконечной любви могло отказаться от своей любви и обратить ту в ненависть. И потому Кетцалькоатль знала, соприкоснувшись с Тиамат, что та не желала смерти и кровопролития. Что она желала, любым возможным способом лишить человечество горя, что то испытывало от предательства своей первородной матери.
“Если они будут праздновать лишь победу над абсолютным чудовищем — то я стану таковым. Если боль исчезнет лишь с пониманием того, что они были правы в этом бою — я сделаю их правыми. Если им требуется абсолютный враг — то я уничтожу их всех и стану абсолютным врагом.”
Поэтому Кетцалькоатль не испытывала ненависти, глядя на Тиамат, и не видела ее в качестве своего абсолютного врага.
Однако видела ли она перед собой врага или нет — не имело никакого значения для Кетцалькоатль.
Пернатый Змей не имела привычки сдерживать себя ни против врага — ни против друга.
— Пьедра Дель Сол,— приблизившись столь близко к Тиамат, Кетцалькоатль подняла свою руку вверх — и огонь зажегся на ее руке мгновение спустя.
Однажды Солнце встало и весь мир пал под его гневом. Засуха и жар истребили все живое в это мире, и Кетцалькоатль вырезал свое собственное сердце и сердца всех богов в кровавый дар Солнцу, для того, чтобы обязать то продолжить свой путь по небосводу.
Зная о том, какой кровавой и тяжелой ценой далось движение светила по небосводу, последовавшие за Кетцалькоатль Ацтеки поклялись не забыть этот даро и изучить путь движения всех небесных светил, чей путь был орошен кровью их божеств — и воздвигли великий кадендарь, Пьедра Дель Сол, что должен был указать движение всех светил до конца времен.
Благородный Фантазм Кетцалькоатль объединял в себе две части этого события.
Отдав свое сердце в дар Солнцу, Кетцалькоатль смогла обязать каждое его движение по небосводу — смогла взять Солнце под контроль кровавой клятвой. Воздвигнутый календарь же указал на то, когда сердце Кетцалькоатль окончательно истлеет в объятиях Солнца — и то упадет с небосвода, окончив свой путь.
Используя свое сердце Кетцалькоатль могла переписать воздвигнутый календарь и заставить Солнце признать, что “день, когда Солнце упадет вниз” был этой минутой.
Само Солнце, подчиняясь приказу Кетцалькоатль, могло сойти на Землю для одного удара — ибо Кетцалькоатль могла насильно, отдав собственную божественность, принудить Солнце исполнить старую кровавую клятву и подчиниться указанию Пернатого Змея.
Конечно же сошествие всего Солнца испепелило всю Землю полностью — поглотило ту, превратив все литосферные плиты в расплавленную магму, что поглотило бы само Солнце — потому Кетцалькоатль не могла использовать эту силу столь прямо. Но в Мире Мертвых, где не было живых?
Яркое сияние распространилось вокруг — в отличии от Иштар, использовавшей таран в виде целой планеты, Кетцалькоатль использовала лишь “суть” Солнца — его все испепеляющий жар и свет — поэтому с точки зрения разрушения — Иштар была сильнее Кетцалькоатль. Однако в отличии от Иштар, чья сила была физической — столкновение двух небесных объектов — Кетцалькоатль использовала возможно, даже более опасную концепцию.
“Конец всего сущего, когда Солнце упадет вниз.”
Иссушающий ветер и огонь не желали уничтожать все подряд — они стремились к одному. Оборвать жизнь всего сущего на земле.
И Тиамат была самым “живым” что только могло существовать в это мгновение перед Кетцалькоатль.
Солнечный ветер и поднявшаяся буря врезалась в живую плоть создания перед ней, и все “живое” перед ним перестало существовать. Иссушенное и испепеленное до тех пор, пока не испариться последняя молекула вещества, огненная вспышка пожрала все перед собой. Фенрир и Йормунганд, Горгона, Тиамат — все они перестали существовать в мгновение, когда огонь распространился по их телу, сжигая каждую частицу их жизни. Даже Артур, ощутив на себе подобное воздействие, издала крик боли.
Мгновение спустя бушующее пламя отступило — лишь на секунду оно проявилось в реальности — и в мгновение когда оно отступило, казалось, мир погрузился в абсолютную тьму, которую оставляет после себя ушедшее далеко за горизонт Солнце. Сожженная до пепла плоть осыпалась в мгновение спустя — изжаренная до абсолютной пыли плоть Фенрира и Йормунганда осыпалась на землю… Как осыпалась и плоть Тиамат,
Огромное, пульсирующее подобно сердцу, ядро Тиамат проявилось в реальности на мгновение вновь. Не скрытое более плотью первородной матери, единственная истинная форма первородной матери, ее главная сила и слабость, к которой стремились так долго ее враги, была открыта.
— Наконец-то, сцена подготовлена, и настало время для финального акта,— и именно в этот момент Гильгамеш подал свой голос,— Эа, появись. Настало время для нас окончить великую эпопею.
Возникшая фигура золотого короля с клинком странной формы, цилиндрического и лишенного любого острия, казалась, сошедшей с его величайшего барельефа — непобедимый король всех героев, триумфует перед непобедимым монстром, что оказался слабее лишь одного настоящего человека.
Разделенный на три части безымянный клинок, Эа, медленно начал вращаться — каждый цилиндр, крутящийся в свою сторону, словно бы начал затягивать воздух с непередаваемым визгом разрываемого ветра. Ядро Тиамат же, оставленное без своей плоти, без защиты, содрогнулось, после чего пепел и земля вокруг него поднялась, стремясь защитить себя от неминуемого удара.
— Бесполезно,— Гильгамеш вытянул свою руку с клинком вперед, после чего поднял ее вверх. Казалось, за его спиной переливались звезды и двигались галактики в момент его последнего удара, однако сам Гильгамеш видел как его великий клинок держит вторая рука. Того единственного, кому он разрешил бы прикоснуться к его величайшему сокровищу. Того, чьи слова он запомнил,— Спасибо за десять секунд. Мог и не переживать — разве ты думаешь, твой друг мог допустить ошибку?
Спустя мгновение Гильгамеш опустил свой клинок,— Энума Элиш!