Аинз практически наслаждался битвой с Тиамат. “Практически” потому, что он ни при каких условиях не являлся каким-нибудь адреналиновым маньяком, для которого любой сражение являлось развлечением или столкновение с противником, способным ранить его само по себе являлось радостным событием. Наоборот, если бы ему предоставили выбор, получить награду после сражения или получить точно такую же награду, но без сражения — он в девяносто девяти случаях из ста выбрал бы второй вариант. Один процент всех случаев был зарезервирован на тот случай, если Аинзу срочно требовалось сбросить куда-то свои негативные эмоции и избиение беззащитного моба своими руками было первым, что попалось ему на глаза и предлагало ему выпуск своих эмоций.
Однако иногда размять свои руки было неплохо. Даже, как бы странно это не звучало от того Аинза, что обычно предпочитал окружить себя двумя сотнями защитных барьеров, а потом поставить еще сотню, потому, что двух сотен было однозначно недостаточно для его параноидальной души, получить пару ударов в драке было неплохо. Очередной парадокс всемогущества — если Аинза мог сделать все, победить всех и исправить все проблемы щелчком пальцев — то какой ему был смысл делать именно это? Если он в любой момент времени мог разобраться со всеми проблемами разом, не встречая никакого сопротивления от этих самых “проблем”, то каждое его вмешательство уже имело заранее предопределенных исход, а значит было бессмысленно, потому, что не приносило Аинзу удовлетворения, и могло точно также быть совершено в любой более поздний момент времени — а может быть и вовсе не совершено, просто оставляя текущую проблему на будущее, позволяя той развиться, измениться или решиться самостоятельно, без любого вмешательства с его стороны.
Тот факт, что в текущих условиях он не просто не мог одним щелчком пальцев разрешить проблему, но даже получал небольшие ответные тычки от своего противника даже нравился Аинзу, показывая ему, что ему требовалось приложить по крайней мере минимальные усилия для того, чтобы победить своего противника.
Иными словами, в любых иных условиях Аинз был бы рад происходящему сражению. Не прыгал бы от радости до потолка, но определенно был бы по-крайней мере немного рад и вовлечен в происходящее.
Но именно в данный момент он лишь “практически” наслаждался битвой с Тиамат.
Тиамат напротив Аинза — и на огромном удалении от него самого, из-за чего Аинз мог оценить ее полную картину внешности — выглядела неважно. Несколько огромных порезов на ее теле кровоточили, медленно пытаясь закрыться после нанесенных ему атак — “Обсидиановые Мечи” врезались в ее плоть не спрашивая вопросов и не обращая внимания на ее чешую, служащую естественным доспехом для тела Тиамат — в конце концов, это заклятие и было создано для вскрытия тяжелой брони противника.
В некоторых местах ее плоть была опалена, в паре мест заморожена или просто была лишена плоти — полный арсенал Аинза, от огненных шаров и молний до экзотических проклятий и призванных нескольких неживых миньонов, давно раздавленных самой Тиамат сделали свою работу.
С другой стороны был сам Аинз — глядя на его форму, легко было подумать, что он не пострадал вовсе, просто уклоняясь от атак Тиамат и расстреливая ее словно бы в тире, но это выглядело так исключительно благодаря форме самого Аинза. Как нежить он не показывал никаких повреждений на своем теле и мог действовать со стопроцентной эффективностью до тех пор, пока его тело не было полностью уничтожено и его ХП не спустились до полного нуля. К тому же он превосходно владел своими эмоциями — благодаря той же природе, и тому, что он мог видеть состояние Тиамат перед собой. В иных условиях Момонга явно выглядел бы значительно менее комфортабельно — как минимум потому, что он лишился уже половины собственной маны и пропустил как минимум три удара от самой Тиамат чуть ранее. То есть, не только его мана опустилась уже наполовину, но и его ХП не было стопроцентным — ему пришлось даже пойти на пару разменов ХП с Тиамат для того, чтобы хорошо ударить ее саму. То есть, во всех иных условиях можно было бы сказать, что Аинз практически паниковал — если бы состояние Тиамат не выглядело таким печальным на данный момент, вполне вероятно, что Аинз бы действительно паниковал в данный момент.
Но и не это было причиной, почему Аинз не мог полностью насладиться сражением с Тиамат — как уже было сказано, учитывая все условия он даже не слишком был против того, что он действительно сражался вполне себе в полную силу против Тиамат. Нет, Аинза беспокоил другой факт.
В целом разжалобить Аинза было сложно. То есть, не то, чтобы он совершенно был лишен любой возможной эмпатии к любому другому живому существу — нет, он сопереживал своим Слугам, проявлял заботу, можно было даже сказать, что в каком-то смысле он любил тех девушек, с которыми он находился в отношениях. Но вывести его на печальные эмоции, особенно противнику в середине драки с ним, было сложно.
В своем прошлом мире Аинз сталкивался с вещами что, как он выяснил, были не в ходу в этом мире — вроде разбросанных на улицах умерших от голода сирот или сданного на принудительное донорство людей, неспособных оплатить их кредиты, так что ко многим вещам, что в текущем мире считались ужасными он подходил с достаточно спокойным взглядом. Тем более учитывая то, что он никогда бы не позволил себе действительно расчувствоваться и перейти на сторону его противника посреди битвы, как в каком-нибудь дешевом сюжете не менее дешевого романа. Да и в Иггдрасиле тот факт, что твой противник имел ужасное прошлое не означал, что он от этого перестает быть твоим противником.
Однако его разум все равно царапался мыслями о внутренности его черепа, не давая ему успокоиться и просто наслаждался уничтожением Тиамат.
“Человечество предало меня в своем собственном разуме, и потому я хочу, чтобы они перестали сражаться — и для этого я стану монстром, что уничтожит их, или даст им окончательную победу надо мной, что они будут праздновать.”
В этой мысли было мало человеческого, но она не была лишена собственной, странной, но все же действенной логики. То есть можно было проследить, как один вывод проистекало из другого, и все они служили вводными фактами для последующего вывода.
И потому Аинз сомневался, не мог наслаждаться боем, и думал.
Потому, что как не посмотри на ситуацию, однако получалось, что в каком-то извращенном смысле нечеловеческой логики Тиамат…
Она была абсолютным добром.
В Иггдрасиле Аинз уничтожил множество “добрых” — далеко не только в самозащиту, но и преследуя собственные квесты, рейды, и прочую выгоду. Он не был, Ульбертом, конечно же, для которого слова “добро” и “герой” были как красная тряпка для быка, но и делать вид, что он был союзником человечества и самым моральным из всех возможных людей Аинз также не собирался.
Но почему то именно в данный момент, в таком сражении с Тиамат, Аинз чувствовал себя неуютно. Возможно потому…
Что он чувствовал с ней подобие сродства.
Не то сродство, которое наверняка ощущали все живые сущности со своей праматерью — как минимум потому, что сам Аинз не являлся живым существом, и вообще не происходил из этого мира, и откуда он происходил, учитывая его разум из одного мира и тело из другого — оставалось большим вопросом — но сродство на уровне мыслей и воззрений.
Возможно потому, что он сам по себе не был слишком рационален в своей логике, но это не значило, что его логика не была таковой.
Поднявшись вверх, Аинз окинул Тиамат взглядом — судя по всей полученной им информации — она уже была очень близка к своему финальному моменту. Одно удачное применение Тройной Максимизированной магии: Разрез Реальности скорее всего поставило бы жирную точку на Тиамат. Конечно, траты маны на подобное дело были чудовищными, но Аинз легко мог позволить себе это даже в текущем состоянии ополовиненной маны — особенно если это означало фактическую победу над своим противником.
И потому, убедив самого себя тем, что он не совершал ошибки и не терял выгодные позиции, и всегда мог закончить начатое в любой момент, Аинз телепортировался к Тиамат куда ближе, оказавшись лишь чуть впереди от нее, продолжая висеть в воздухе и глядя на фигуру самой Тиамат и ее огромное монструозное лицо, поднявшее взгляд на небольшую выделяющуюся на фоне бесформенной тьмы перед ней точки.
В ответ на появление самого Аинза Тиамат попыталась мотнуть головой, надеясь сбить своими огромными рогами тело Аинза в сторону, но в своей текущей форме Тиамат определенно не являлась нежитью и не была способна на сто процентов собственной эффективности в любой момент времени, а потому ее мотание головой вышло достаточно медленным, если не сказать — заторможенным. Аинз в свою очередь легко увернулся от того, убедившись в своем предположении, что ему требовался только один мощный удар для того, чтобы покончить с Тиамат, замер чуть в недосягаемости от движений Тиамат, прежде чем взглянуть на нее вновь.
Изувеченное сражением тело, монструозная пасть, выглядящие грозными когти — правда, уже значительно менее грозные в текущем состоянии самой Тиамат — Аинз словно бы силился разглядеть что-то в ее форме, и никак не мог найти.
Тиамат, не став дожидаться вердикта Аинза, попыталась поднять свою руку, прежде чем бросить ее вперед — еще одна неудачная попытка, от которой Аинз легко ушел в сторону, прежде чем понял, что же именно он искал взглядом в теле Тиамат и не находил.
— В тебе нет жажды крови,— наконец-то с полной уверенностью выдал свой вердикт Аинз.
Тиамат на эти слова повернула свою голову вновь, уставившись на точку Аинза перед ней, словно бы не понимая, что он имел ввиду, прежде чем, все же решив, что она уже оказалась в достаточно уязвимой позиции, чтобы не делать вид, что она еще могла каким-то образом покончить с Аинзом, произнесла медленно,— Я хочу победить.
— Я верю в это,— Аинз наконец-то кивнул, после чего повторил,— Но в тебе нет жажды крови. Я понял, почему мы похожи. Потому, что ты также как и я… Ты бы предпочла сделать это без сражения, добиться своего результата. Но ты не можешь этого сделать.
— Разве я не говорила об этом ранее? — Тиамат ответила без издевки, словно бы действительно интересуясь, был ли он неспособен понять высказанную ей мысль — или проблема заключалась в ее неумении к передаче собственных мыслей.
— Говорила. Просто я не смог понять это сразу,— Аинз наконец-то произнес спокойно, прежде чем медленно подплыть к самой Тиамат, вновь оказываясь на мгновение в пределе досягаемости ее конечностей,— Ты стала Зверем именно для того, чтобы сразиться с человечеством, не так ли?
— Именно так,— Тиамат ответила медленно ,в этот раз уже не попытавшись зацепить самого Аинза своей атакой.
— Но кое что не давало мне покоя все это время. Ты сказала о том, что ты закон природы, что тебя нельзя предать, невозможно обидеть, что ты не чувствуешь эмоций… Но как это возможно, если ты любишь людей настолько, что единственная твоя возможность сразиться с ними это стать Зверем? — Аинз поднял взгляд, глядя в глаза Тиамат — комичная картина учитывая их разницу в размерах.
— Потому, что я первородная мать,— Тиамат ответила как нечто само собой разумеющееся,— Природа матери есть безусловная любовь. От моей любви нельзя скрыться, как нельзя предать. Мать всегда будет любить свое дитя.
— Тогда как ты могла принять форму Зверя? Если ты любишь своих детей столь безусловно, то как ты можешь корить их за то, что они предали тебя? — Аинз Аинз наклонил чуть голову, прежде чем выдохнуть медленно,— Знаешь… У меня когда-то была мать. Тоже.
Тиамат, приготовившаяся было ответить на первую часть предложения, услышав вторую фразу — вдруг замерла, будто бы действительно удивленная словами Аинза, прежде чем задать столь нехарактерный для нее вопрос,— Кто она?
— Она… — Аинз открыл рот, готовясь произнести имя, прежде чем замереть и медленно выдохнуть медленно и ответить не то, что он знал, а то, что было честным ответом,— Не знаю.
Этот ответ не происходил из того, что тело самого Аинза было рождено Иггдрасилем, а потому, что он не помнил свою мать. Он помнил теплые руки и готовку, помнил слова поддержки и постоянную работу, но кем она была на самом деле? Как человек? Как нечто большее, чем имя, дата жизни и несколько случайных воспоминаний, что он мог лишь рационально соотнести со своей матерью?
Пустота. Попытка Аинза вспомнить, кем она являлась на самом деле была обречена на провал с самого начала попытки. Была ли она строгой или доброй? Были у нее карие глаза или серые? Улыбалась ли она тонкой улыбкой или чуть кривовато, скосив губы на одну сторону?
Аинз не помнил — может быть его детский разум заблокировал эти воспоминания, в попытке сохранить его травмированную психику от еще большего потрясения, а может быть монотонный ежедневный труд просто стер эти воспоминания из его разума, сочтя их “ненужными” относительно куда более важных для его повседневной жизни знаний — о работе, о рейдах, об акциях по продаже почти новых противогазов для перемещения по улице?
Попытка вспомнить личность, лицо, к которому можно было бы приложить имя, фамилию и годы жизни, получив настоящую, полноценную личность — все это обернулось провалом для Аинза.
— Я не помню,— повторил еще раз Аинз, после чего поднял взгляд на Тиамат,— Но я все еще ее люблю.
Эти слова заставили Тиамат моргнуть, после чего перевести взгляд на самого Аинза вновь и возразить самым логичным для нее образом,— Но ты не помнишь ее.
— Не так сильно, как мне бы это хотелось. Не помню наши разговоры, не могу собрать в голове ее общий образ… Но я все равно ее люблю,— Аинз выдохнул подняв взгляд вверх — серьезная ошибка для такого ветерана ПвП сражений, каким являлся Аинз, даже если его противник был настолько сильно ранен в данный момент,— Я помню теплоту ее рук, ее любовь, ее помощь, эмоции, что она дарила мне… И я люблю ее, даже если не помню ее лица.
— Это глупо,— Тиамат ответила настолько по-детски, что если бы не подавление эмоций, то Аинз бы всерьез удивился этим словам,— Нельзя любить того, кого ты не знаешь.
— Разве? Мне казалось, ты любишь своих детей,— Аинз перенес взгляд обратно и улыбнулся Тиамат — хотя на его черепообразном лице не отразилось ни одной эмоции.
— Я люблю их. Это непреложная истина,— Тиамат, явно не следуя логике Аинза, наклонила голову в сторону, словно бы воспринимая сказанное не как продолжение их предыдущего диалога, а сторонний вопрос.
— И они любят тебя,— Аинз ответил точно так же просто,— Ведь ты не можешь знать о том, что на самом деле чувствуют люди, разве нет?
— Я чувствую то, что чувствуют они. Моя кровь течет через них. Их эмоции текут через меня,— Тиамат возразила на сдвинувшись с места, кажется, настолько оскорбленная словами Аинза, что она на секунду забыла о сражении вовсе.
— Но понимаешь ли ты их? — Аинз надавил на первомать вновь,— Глядя на детей родители всегда думают, что понимают их — но понимают ли они их на самом деле? Действительно ли они знают то, что испытывают их дети? Они помнят о том, как когда-то сами были детьми, но это не значит, что они все еще такие же дети. Времена меняются, как меняются поколения. Родители и дети не созданы для того, чтобы понимать друг друга…
Аинз остановился, словно бы пережевывая эту мысль, прежде чем подвести под ней итог,— Но они все равно любят друг друга.
Тиамат на эти слова открыла рот, однако остановилась, замерев в позе монстра, готового к прыжку для того, чтобы проглотить противника — но вместо какой-либо реакции с ее стороны, Тиамат просто продолжила молчаливо стоять на месте, словно бы прокручивая что-то в своей голове, прежде чем все же заговорить вновь, чуть менее уверенно, чем до этого,— Я все равно люблю их.
— Я знаю,— Аинз в общем-то не сомневался в этом заявлении Тиамат. Да, можно было возразить Тиамат с точки зрения здравого смысла, но вопрос о настоящем состоянии Тиамат не был вопросом здравого смысла или человеческого мышления, а потому любая попытка ведения диалога с ней как с рациональным человеком была обречена на провал еще до того, как она бы началась. А значит, если Аинз не мог полагаться на рациональную часть Тиамат — он мог полагаться только на эмоциональную. И что могло быть более эмоционально для матери, чем ее любовь к ее детям?
— Ты любишь их. И они любят тебя. Поэтому… Они будут переживать о тебе,— Аинз выдохнул, подходя к сути самой проблемы,— Ты думаешь, что если ты станешь монстром, если тебя победят в новый раз… Никто не станет грустить о твоей гибели?
— Тогда мне нужно просто выиграть,— Тиамат ответила настолько логично, что этот ответ казался в текущих условиях самоочевидным,— Если я смогу поглотить весь мир и воссоздать его вновь… Никто не будет грустить о моей смерти.
— Но ты будешь грустить о тех, кто погиб ради этого,— Аинз наконец-то нашел самое главное противоречие в словах Тиамат,— Разве ты не сказала, что будешь нести на себе грех и печаль о гибели своих детей, что погибли раджи этого?
Тиамат, явно желая ответить что-то, не смогла сдвинуться с места вновь, только обдумывая сказанное Аинзом вновь и вновь, дав Аинзу понять, что, кажется, он нащупал нерв, на который он мог надавить в будущем — и что он и планировал сделать в текущих условиях.
— Ты сказала о том, что ты воссоздать мир вновь, что твои дети будут слышать твою песнь… Но разве твоя песнь не будет наполнена грустью и сожалением о тех, кто отдал свои жизни? О тех, кто так и не смог родиться в том, другом мире, где ты никогда не победила? Разве ты никогда не сможешь представить себе картину тех, кто так и не прожил свою жизнь в этом, другом мире? — Аинз медленно направил свою все еще парящую в воздухе форму вперед, опасно приблизившись к пасти Тиамат,— Ты беспокоишься о том, что люди опечалены своими действиями… Но будет ли печаль, что ты передала им, намного лучше той печали, что они выбрали сами?
Тиамат, явно до этого момента не задумывавшаяся так глубоко о происходящем, остановилась окончательно, уже не помышляя о том, чтобы атаковать Аинза, вместо этого медленно осмысливая сказанные им слова со всех сторон.
— Твоя любовь к ним безусловна, и это будет источником твоей печали. Но печаль, что они знают после твоего заточения также рождена из их безусловной любви к тебе,— Аинз приблизился настолько, что Тиамат уже не могла отследить его фигуру перед собой, разве что скосив свои глаза на нос перед собой,— И это не то, что можно просто забыть.
— Любовь матери к своему ребенку безусловна… Но также и любовь ребенка к матери. Неважно, насколько строга мать, неважно, как сильно она обидит ребенка — ребенок все равно продолжит любить ее. Даже если он забыл о ней. Даже если он никогда ее не знал,— Аинз остановился на мгновение, вспоминая собственную мать. Неважно, насколько размытыми останутся его воспоминания о ней, неважно сколько времени пройдет — он не мог просто взять и забыть, вычеркнуть из своей памяти те частички, что он все же сохранил о ней. Может быть их было немного. Может быть он больше не мог найти лицо, подходящее к теплым объятиям и сэндвичам на столе, но это не значило, что он забыл их. Что он просто вычеркнул те из своего прошлого.
— Я…— Тиамат открыла рот, но впервые за все время, живой закон природы, вселенская мать, не могла найти ответ, что мгновенно остановил бы ее поток противоречивых мыслей и стал бы продолжением ее аргумента. Потому, что Аинз был прав. Он не следовал “здравому смыслу” и не пытался убедить Тиамат в том, что она совершала что-то плохое — он действовал полностью в парадигме Тиамат. И выигрывал на ее собственном поле боя.
— Я ведь нахожусь в твоем разуме, не так ли? — Аинз чуть отстранился вновь, после чего прокрутился на месте, разведя руками в стороны, показывая абсолютную бесконечную пустоту вокруг его места сражения с Тиамат,— Я долго думал о том, почему когда я атаковал тебя вновь и вновь в самом начале — мои атаки не наносили тебе ран, почему они не мешали тебе… И ответ также прост и очевиден, насколько он неожиданен. Потому, что этой твой разум. И сейчас я сражаюсь не с тобой. Я сражаюсь с твоими убеждениями.
— И до этого твои убеждения были крепки. Каждый раз, когда я наносил тебе рану — ты просто отмахивалась от ней. Абсолютная уверенность в собственной правоте — в твоем выбранном движении вперед — вот, что стало причиной твоей непобедимости. Я не знаю — сложно предсказать. Возможно, я бы не смог выиграть в простом бою с тобой здесь, в этом месте, внутри твоего собственного разума не использовав что-то действительно невероятное. Даже если мои заклятия шли бы бесконечным потоком — что их сила против непобедимого разума?— Аинз остановился на мгновение, после чего паззл в его голове сложился окончательно, заставив его выдохнуть от осознания, куда именно завело его подобное размышление,— И я, кажется, понял. Я это просто медиум, причина. Настоящее сражение ведь происходит в реальности, не так ли? Твоя текущая форма не отображение того, насколько ранено твое тело. Это то, насколько слабы твои убеждения, разве нет?
— Это немного печально для меня, конечно же, но в каком-то смысле даже смешно,— Аинз поднял руку, после чего провел ей по своему лицу,— Но все эти раны появились на тебе не потому, что я оказался настолько силен… А потому, что твои убеждения не могут выдержать столкновение с реальностью. С твоими собственными детьми, разве нет?
— Каждый раз, когда они противостояли тебе, когда пытались сражаться, когда заставляли тебя отступить… Ты сдавалась чуть больше, разве нет? — Аинз осознал простую истину.
Неважно, сколько раз Тиамат станет Зверем, и неважно, сколько раз она скажет о своей природе и своих собственных планах, неважно, что будет происходить с ней — в конце концов она была матерью. Она и была любовью матери — бесконечной, не строящейся ни на чем, и не сдающейся ни перед чем. Неважно, насколько строгой она будет — в конце концов она любила своего ребенка, без разницы, кем он был и что именно он сделает в своей жизни.
Каждый раз когда она видела как ее дети стремятся вперед. Как они продолжают жить несмотря ни на что. Как они преодолевают ее непобедимую форму, как с каждым ударом становятся чуть сильнее — ее убежденность медленно рушилась под собственным весом. Аинз был в этом случае медиумом — но не причиной ее поражения.
Потому, что, несмотря ни на что, Тиамат любила своих детей больше своей жизни.
— Тогда почему они страдают? Почему я вижу печаль в их лицах?: Почему каждый раз я слышу за их словами — о тяжелых решениях, о необходимости — только боль и сожаление? — голос Тиамат — обычно столь грозный, перекатывающийся монструозными раскатами грома, в этот раз вышел тихим, почти человеческим,— Почему мне так больно смотреть на их боль?
— Потому, что в жизни всегда есть печаль,— Аинз медленно выдохнул, после чего медленно улыбнулся,— Это не началось из-за тебя. Это не стало последствием их решений. Это просто так. Каждая встреча означает расставание, радость станет печалью, у всего прекрасного есть свой конец.
Аинз знал об этом. Если смотреть на его жизнь лишь с точки зрения современника текущего мира — можно было сказать, что его жизнь была печальной. Он никогда не знал своего отца, потерял свою мать столь рано. Передвигаясь каждый день по улицам, прижимая противогаз к лицу, он отправлялся день за днем на постоянную работу — лишь для того, чтобы в конце концов узнать, что его единственная отдушина в жизни, его Иггдрасиль, закрывается спустя годы его существования.
Но это не значило, что в его жизни не было ничего хорошего.
Он помнил объятия матери. На своей работе он был рад каждый раз, закрывая очередное рабочее задание. И в Иггдрасиле он нашел друзей, настоящих друзей, с которыми провел столько лет вместе.
И здесь, в этом мире…
Была печаль и злость, и разочарование. И много радости. Самой разной — от разрешенных Сингулярностей, от найденных девушек, от лута, от пополнения коллекции, от того, что он двигался вперед. Несмотря на то, что он знал, что однажды уже обжегся. Несмотря на то, что он знал, что он — что он точно обожжется еще один раз. Что у всего прекрасного в его жизни будет собственный конец.
Несмотря на всю печаль и боль — он все равно продолжал идти вперед. Потому, что несмотря ни на что…
Жизнь была прекрасна.
— Если я сдамся — уйдет ли эта боль? — Тиамат задала вопрос, окончательно перестав сдерживаться. Ее собственное тело, или, если быть более точным, ее разум окончательно сдался, отказавшись от борьбы.
Если бы она могла, если бы она укрепила свой разум — она вернулась бы к сражению с Аинзом. Нет, правильнее было сказать, что ее поражение в реальности также обернулось бы ничем. Она вернула бы себе тело в долю секунды — она бы восстановилась вновь, она бы продолжила сражаться и сейчас, после того, как все Слуги использовали свои способности — она бы точно победила. Ее натура Зверя II пенилась в ней, требовала выхода, требовала от нее продолжения сражения.
Но вместо этого Тиамат задала вопрос, словно бы вверяя свою жизнь в руки Аинза. Если бы Аинз сказал одно слово — она сдалась бы в этот момент.
— Нет,— но Аинз не стал лгать и манипулировать Тиамат,— Боль не уходит, не на самом деле. Она становиться постоянной и тихой, едва заметной, становится нормой и постепенно стирается в разуме, заменяясь воспоминаниями о самой себе. Но она всегда возвращается. Неважно сколько друзей уйдет, сколько неудач постигнет тебя, сколько раз ты окажешься ранен — это продолжится. Каждый раз как в первый. Это и есть жизнь.
— Даже если все мои дети забудут обо мне… — Тиамат подняла взгляд на Аинза.
— Я буду помнить. А значит, в мире всегда будет немного печали — потому, что есть кто-то, кто не хотел прощаться с тобой,— Аинз ответил грустной улыбкой — и хотя его костяное лицо не изменилось от этих слов — Тиамат поняла его выражение лица и ответила собственной грустной улыбкой.
— Тогда я больше не хочу мира, в котором нет боли,— Тиамат ответил медленно, чувствуя, как окончательно ломается ее желание продолжения сражения,— Я хочу мир, в котором мои дети будут счастливы.
И, спустя мгновение, природа Тиамат, любящей первоматери, окончательно отвергла природу Зверя II,