Великолепный Шикамару Нара! Глава 16
Даты выхода глав: вт., чт., сб., вс.
Возможны дополнительные главы в выходные дни. Спасибо, что читаете!
__________________________________________________________________
Бабушка, которая накануне так неожиданно и крепко уснула, что, казалось, ни один звук, ни один шорох, ни даже артиллерийская канонада не смогли бы её разбудить, сегодня, как ни странно, поднялась ни свет, ни заря, вместе с первыми, ещё сонными петухами. Что-то необъяснимое, какая-то смутная тревога, кольнуло её прямо в сердце, и её безошибочный, отточенный годами внутренний «бабушкин радар» тут же забился с удвоенной силой, предвещая что-то неладное. Да и, честно сказать, этот её внутренний голос и интуиция, зачастую были куда более эффективными и точными, чем все официальные сводки МЧС вместе взятые.
С каким-то тоскливым, тяжёлым вздохом она на цыпочках, стараясь не шуметь, подошла к двери комнаты своего внука и — вопреки всем его многочисленным, настойчивым увещеваниям, вопреки всем их недавним разговорам про «необходимость соблюдения личных границ», про «уважение к частной жизни» и даже про «фундаментальную неприкосновенность частной территории» — решительно, без малейшего стука, распахнула её настежь.
То, что она там увидела, сначала заставило её на мгновение остолбенеть прямо на пороге, не в силах вымолвить ни слова.
На полу, накрывшись стареньким пледом, вытянувшись в неестественной, почти сомнамбулической позе, спал её Маркуша. Или… кто это вообще такой был? Щёки у него заметно впали, острые ключицы непривычно торчали из-под ворота майки, кожа на лице была какой-то нездорово бледной, почти как дрожжевое тесто перед выпечкой.
«О, Господи Иисусе, спаси и сохрани!» — с ужасом подумала бабушка. — «Да он же теперь вылитый, как эти ваши новомодные из «ТикТока»… как их там… анорексики! Или дистрофики! Пищевое расстройство налицо, сто пудов! Ишь ты, сдувается на глазах, как воздушный шарик. Да как же так можно жить-то, когда все рёбра наружу торчат, как у скелета?! Как у какой-нибудь паршивой, побитой собаки с помойки! Ужас-то какой!»
Но нет, это было только начало её утренних потрясений. Её расширившийся от ужаса взор, как будто притянутый невидимым магнитом, медленно переместился с пола на кровать. А там… там, под тем же самым стареньким байковым одеялом, безмятежно спала девушка. Их гостья.
Живая, молодая, да ещё и, надо признать, на редкость красивая! Одета она была во что-то до неприличия модное, городское, открытое! Ноги, правда, были целомудренно прикрыты одеялом, но вот плечи и руки — обнажены. Спала она на боку, свернувшись калачиком, с каким-то очень мирным, почти умиротворённым, детским выражением на миловидном личике.
И тут у бедной бабушки в голове случился настоящий когнитивный взрыв. Перегрузка системы. Полный коллапс всех её жизненных устоев и представлений о морали.
— Ох ты ж, ё-моё святое… Пресвятая Богородица… Да что ж это деется-то, люди добрые…
Она в неописуемом ужасе отшатнулась от двери, её рот непроизвольно приоткрылся, а глаза округлились до размера пятирублёвых монет. Затем она резко, почти судорожно, повернулась и, как ошпаренная, метнулась к выходу из дома, при этом напрочь забыв о том, что дверь в комнату внука неплохо было бы и закрыть за собой. В панике она со всего размаху налетела плечом на дверной косяк, с потолка посыпалась старая паутина и штукатурка, но Анна Степановна, не обращая на это никакого внимания, уже летела по двору, как разъярённый ураган, прочь из этого «дома разврата», что-то возбуждённо ворча и лихорадочно нашёптывая себе под нос:
— Да вот же ж оно как, оказывается. Вот оно что! А я-то, старая дура, переживала! Я же сразу знала, что тут что-то нечисто! Глаза-то у него в последнее время такие стали… особенные! Страстные! Горящие! Не зря же эта городская фифа сюда приехала. Уже, гляди-ка ты, и гнёздышко себе тут свила, у моего-то внучка под боком! Ай да Маркуша, ай да сукин сын.
Через какие-то три минуты, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она уже изо всех сил колотила кулаком в калитку своей ближайшей соседки и лучшей подруги, бабы Наташи.
— Наталья Михайловна!!! А ну, вставай скорее! Ставь самовар на стол! Мне такое тебе надо рассказать, ты просто упадёшь! Срочно!
Из-за забора послышался сонный, испуганный голос соседки:
— О, Господи, Анна Степановна, кто помер-то с утра пораньше?! Что случилось?!
— Да никто у нас не помер, Наталья Михайловна, наоборот, очень даже живут! ЖИВУТ, я тебе русским языком говорю! Моего-то внучка, Маркушу, всё-таки прижали к ногтю! Та самая девка-то, городская, что на мотоцикле давеча приезжала, у него на кровати сейчас лежит, собственными глазами видела!
— Ты что, Лидия, никак с утра уже успела принять на грудь, что ли? Совсем из ума выжила на старости лет?
— Да не я приняла, Наталья Михайловна, это они там принимают! Я же тебе всегда говорила, что он у меня не голубой какой, нет! И не аутист он у меня никакой, как некоторые тут языками чесали! Девка-то — вон какая красивая, модная, а груди-то у неё, груди — прям как у этой, у Клавкиной внучки в вашем «Нельзяграме» на фотках! Спят себе рядышком, как два голубка, как будто так и надо, как муж и жена законные! Всё, можешь через девять месяцев меня поздравлять — всю свою пенсию на памперсы проиграла, хе-хе-хе-хе… Ну, я ж говорю, не зря он так похудел-то, старался, значит, для неё, для амуров этих самых!
Шикамару, который уже давно проснулся от всего этого шума, всё это прекрасно слышал. Ор стоял на всю улицу.
Он молча стоял в проёме своей двери, его лицо не выражало ровным счётом никаких эмоций, только губы были плотно сжаты в тонкую, бледную линию. Взгляд его был отсутствующим, устремлённым куда-то вдаль, сквозь стены. Голова его медленно, почти обречённо, опустилась на грудь.
Он тяжело выдохнул.
— Ну-у-у… вот теперь это точно уже не остановить. Теперь вся деревня будет гудеть. Морока…
Минут через пять, когда первая волна бабушкиного «репортажа с места событий» немного улеглась, он тихо вышел на улицу, стараясь не привлекать к себе внимания. Обогнул дом и направился прямиком к теплице, где ещё вчера вечером предусмотрительно оставил свой походный рюкзак со всеми необходимыми вещами. Быстро достал оттуда старенький туристический коврик и тонкий, но тёплый плед, молча прошёл на небольшую, заросшую мягкой травой лужайку за домом, где его никто не мог видеть, аккуратно разложил их на земле и с каким-то почти физическим облегчением плюхнулся на спину. Закрыл глаза. Облака. Тишина. Никто не орёт над ухом, никто не додумывает за тебя твою бурную любовную линию, никто не пытается силком толкать тебя в объятия первой встречной девицы.
Он лежал и думал… точнее, старался вообще ни о чём не думать.
Это был просто идеальный, благословенный момент для абсолютного, всепоглощающего ничего. Для полного покоя.
* * *
Солнце беспощадной, выжигающей дотла Калифорнии обжигало огромные, от пола до потолка, стеклянные стены снаружи, превращая их в подобие гигантских линз, но внутри ультрасовременного, минималистичного дома царила почти стерильная, искусственная прохлада, создаваемая мощной системой климат-контроля. Воздух здесь всегда пах одинаково — смесью ароматов новой, дорогой кожи, которой была обтянута дизайнерская мебель, едва уловимого запаха качественного пластика, из которого были сделаны многочисленные гаджеты, и этого особого, ни с чем не сравнимого, пьянящего запаха больших денег. Очень больших денег. Просторный, залитый светом холл с идеально отполированными до зеркального блеска полами из редкого белого итальянского мрамора выводил посетителя прямиком в огромный, полностью стеклянный гараж, где под ярким светом софитов, словно экспонаты в музее современного искусства, застыли её автомобили. И каждый раз, заходя сюда, пересекая эту невидимую границу между жилым пространством и этим храмом тщеславия, она словно переносилась в другое измерение: между той, кем она когда-то была, в своей прошлой, почти забытой жизни, и той, кем она стала теперь.
Три машины, выстроенные в идеальный ряд, как на параде показного, кричащего богатства.
Слева — ослепительно-жёлтая, почти ядовитого цвета Lamborghini Urus, её первое по-настоящему яркое, шумное, вызывающее и, по большому счёту, абсолютно бессмысленное «я так хочу, и я это получу», купленная в приступе эйфории буквально через неделю после того, как на её счёт упала первая шестизначная выплата от благодарных «поклонников». Прямо по центру — огромный, брутальный Ford Raptor, угольно-чёрный, угрюмый, словно вырезанный из цельного куска застывшей войны, приобретённый «для экстремальных походов в горы и пустыню», которые, впрочем, так никогда и не случились. А в самом дальнем углу, чуть припылённый от редкого использования, но с почти маниакальной любовью отполированный до ослепительного зеркального блеска — старенькая, но культовая Toyota Mark II в легендарном сотом кузове, цвета мокрого асфальта. Эту машину она выкупала долго и муторно, через несколько посредников, исключительно «для души» после того, как случайно увидела на каком-то автомобильном форуме на Reddit пост одного пожилого японца, который на точно таком же «Марке» в полном одиночестве совершал паломничество к древнему храму на вершине горы Фудзи. Что-то в той истории её тогда сильно зацепило.
Она медленно прошла вдоль всех троих своих «железных коней», едва касаясь кончиками длинных, ухоженных пальцев их идеально гладких, холодных капотов, словно это были не бездушные куски металла, а живые, тёплые тела каких-то мифических, покорных её воле существ. Остановившись у «Тойоты», она чуть слышно вздохнула, и этот вздох эхом отразился от стеклянных стен гаража.
«И что теперь со всем этим делать? Зачем мне всё это было нужно? Куда дальше?» — пронеслось в её голове.
Внутри — привычная, звенящая пустота. Ни ответов, ни сомнений, ни сожалений. Но душа… Её душа, которую она так долго и старательно пыталась умертвить, всё ещё тихо, но настойчиво ныла. Она жаждала не покоя и умиротворения. Она жаждала чего-то другого. Она жаждала настоящей, испепеляющей, очищающей… боли. И власти. Абсолютной. Над умами. Над телами.
За последний год, с тех пор как она «проснулась», она перепробовала, кажется, уже всё, что только мог предложить этот пресыщенный, извращённый мир. Громкие, скандальные шоу на грани фола. Публичные, тщательно срежиссированные истерики. Интимные, личные драмы, транслируемые на многомиллионную аудиторию.
Тысячи восторженных, обожающих её фанатов. Миллионы просмотров её откровенных, провокационных видео. Сотни заманчивых предложений — от многомиллионных рекламных контрактов с известными брендами до бесплатных, «дружеских» поездок на Мальдивы в компании влиятельных и очень богатых «ценителей её таланта». Но всё это… всё это было каким-то ненастоящим, пустым, как мыльный пузырь. Ничто. Всё это было слишком легко, слишком поверхностно, слишком фальшиво.
Где настоящие, невосполнимые жертвы? Где истинная, слепая, фанатичная преданность её идеалам? Где те немногие, избранные, кто без колебаний пошёл бы вместе с ней даже в самый кромешный ад, не задавая лишних вопросов, готовые на всё ради одного её слова, одного её взгляда?
«Паства…» — это слово сорвалось с её губ почти непроизвольно, тихим, страстным шёпотом, и её язык сам по себе затрепетал от предвкушения, от этого почти физического ощущения безграничной власти.
Да. Именно так. Последователи. Фанатики. Адепты. Она больше не хотела быть просто очередной интернет-знаменитостью, одной из тысяч. Она хотела стать Божеством. Всемогущей Жрицей нового, тёмного культа. Той, кому поклоняются беззаветно, без условий, без сомнений. Той, ради которой готовы на всё.
А ведь начиналось всё когда-то с чего-то такого простого, почти невинного, если можно так выразиться.
Три года назад — всё это сейчас кажется ей каким-то далёким, почти нереальным сном — она как будто внезапно вынырнула из глубокой, многолетней комы, в которой пребывала всю свою прежнюю, серую и никчёмную жизнь. Как будто кто-то невидимый, но очень могущественный, склонился над ней и тихо шепнул ей на ухо: «Просыпайся. Ты здесь, в этом мире, не просто так. У тебя есть Предназначение». И она проснулась. Совершенно другой. Холодной, как лёд. Трезвой, как никогда раньше. Невероятно целеустремлённой. И с этим новым, всепоглощающим, почти животным желанием внутри, которое уже невозможно было унять или заглушить. Желанием власти.
Интернет стал её первым и главным оружием. Её священным алтарём.
Платформа «Онлифанс».
Сначала всё было довольно просто, даже банально. Обычные фотографии. Немного вызова. Чуть-чуть провокации. Игра на грани.
Потом — это переросло в нечто большее. В настоящие онлайн-мессы. В тщательно продуманные, почти театральные шоу. В сложные, многоуровневые психологические перформансы. В откровенные, шокирующие сцены, от одного вида которых у самых слабых и впечатлительных мужчин начинали дрожать пальцы и перехватывало дыхание.
Тысячи восторженных, обожающих комментариев. Десятки тысяч щедрых пожертвований, «донатов». Миллионы слепых, фанатичных поклонений.
А она — она с наслаждением кормила их этой своей новой, тёмной энергией. Их болью, их потаёнными страхами, их глубоко запрятанным стыдом, их всепоглощающим чувством вины. Она была их Исповедницей. Их Судьёй. И их Палачом.
Она медленно подошла к огромному, в полный рост, зеркалу у входа в гараж и резким, почти небрежным движением отдёрнула рукав своей шёлковой блузки. На внутренней стороне её тонкого, аристократического запястья виднелся свежий, ещё не до конца заживший, но уже отчётливый, обожжённый символ — идеально ровный круг, внутри которого был вписан такой же идеальный равносторонний треугольник. Этот знак был выжжен на её коже вручную. Ею самой. Несколько дней назад. Без какой-либо анестезии. Только раскалённое добела пламя свечи, острый кусок специально заточенного металла и её несгибаемая, стальная воля.
— Я — Хидана Джашинс, — тихо, почти благоговейно, произнесла она, глядя на своё отражение. — Я есть Огонь, очищающий мир от скверны. Я есть Суд, карающий грешников. Я есть Боль, ведущая к просветлению.
На стене холла, прямо напротив входа, как какой-то странный, зловещий элемент декора, висел тяжёлый, настоящий мясницкий топор, с идеально отполированным, сверкающим лезвием. Дизайнер интерьера, который оформлял этот дом, сказал, что это «очень стильное и концептуальное украшение, подчёркивающее сильный и независимый характер хозяйки».
Она подошла к нему, провела кончиками пальцев по холодному, гладкому металлу лезвия и криво, почти хищно, хмыкнула.
— А ты, мой верный друг, ещё обязательно пригодишься мне. Очень скоро. Люди в этом мире совсем забыли, что такое настоящая, искупительная боль. А я… я им об этом напомню… Очень скоро напомню.
Снаружи, за стеклянными стенами, налетевший порыв ветра гнал по идеально подстриженному газону и дорожке из чёрного вулканического камня сухие, опавшие листья.
Её ослепительно-жёлтая Ламборгини, словно притаившийся в засаде хищный зверь, сверкая хромированными деталями и хищным оскалом решётки радиатора, терпеливо ждала, пока её всемогущая хозяйка наконец-то соизволит сесть за руль и выпустить её на волю.
Но она пока никуда не поедет. Сегодня — точно нет. Ей нужно было больше. Гораздо больше, чем просто скорость и адреналин.
Ей нужно было больше боли. Больше власти. Больше поклонения.
И… может быть, если очень постараться, если принести достаточно жертв её новому божеству, — даже настоящее, вечное бессмертие. Почему бы и нет?
* * *
Полина собралась уехать буквально за какие-то десять минут до того, как неугомонная бабушка наконец-то вернулась от своей словоохотливой соседки — и, как это ни странно, Шикамару испытал от этого факта почти физическое облегчение. Ему совершенно не хотелось сейчас никому ничего объяснять, оправдываться, а уж тем более — наблюдать за бурной реакцией своей впечатлительной бабушки на все эти ночные приключения. Мало ли что она там уже успела наплести себе и соседке за утренним чаем с вареньем. А зная непредсказуемый характер и бурную фантазию Анны Степановны, уши бы у всех присутствующих при этом разговоре точно бы завяли в трубочку. Так что, пожалуй, оно и к лучшему, что она не застала их такого… немного скомканного и неловкого прощания с Полиной.
«Да и вряд ли она сюда ещё когда-нибудь приедет,» — с каким-то почти полным, почти равнодушным спокойствием подумал Шикамару, провожая взглядом удаляющийся силуэт мотоцикла. — «Если она действительно была здесь только из-за этой их совместной работы, а я в эту их «работу» теперь больше ни ногой — значит, и никакой особой нужды снова сюда возвращаться у неё теперь нет. Да и смысла, по большому счёту, тоже никакого».
Хотя… она ведь что-то там упоминала про какой-то «Вконтакте», кажется. Хм. Возможно, когда-нибудь, чисто из любопытства, и стоит будет туда заглянуть. Хотя бы просто для досуга, чтобы быть в курсе местных событий.
Тем временем, Полина, перед тем как окончательно уехать, ещё раз тщательно закончила осмотр своего мотоцикла. Судя по её заметно повеселевшему выражению лица, никаких серьёзных повреждений те ночные «угонщики» ему нанести не успели. Она с облегчением вздохнула, слегка покрутилась на месте, как будто что-то ещё выжидая или собираясь с мыслями, а потом решительно подошла к той самой пристройке, где обитала Мария, и тихонько постучалась в дверь. Простое, почти детское, немного неловкое «прощай».
Марк, который всё это время сидел на траве неподалёку, неспешно поднялся и, выпрямившись во весь свой новый, впечатляющий рост, подошёл к ней. В зубах у небрежно торчала тонкая травинка, а в руках вертел свой мобильник. Он был, как всегда, краток и предельно сдержан:
— Куда тебе будет удобнее перевести деньги? Ну, те самые, которые вы мне тогда перечислили за работу.
Полина согласно кивнула и, в свою очередь, доставая из кармана свой эплфон, ответила:
— Да прямо на тот же номер, с которого они и приходили. Он у тебя должен быть в истории платежей, сам потом посмотришь, если не удалил.
Они отошли немного подальше от пристройки, чтобы их разговор не было слышно. Мари, которая всё это время наблюдала за ними из окна, лишь мельком глянула им вслед — и в её взгляде Шикамару на мгновение уловил что-то странное, незнакомое… ревность? Да нет, показалось, наверное. Хотя, скорее всего, если это и была ревность, то направлена она была даже не столько на него, сколько… наоборот.
— Насчёт тех троих, недоумков, — неожиданно сменил тему Шикамару, кивнув в сторону улицы. — Ты собираешься писать на них заявление в полицию? Или как?
Полина на мгновение задумалась, потом решительно качнула головой:
— Знаешь, я за эту ночь хорошенько всё обдумала. Они же ещё совсем молодые, глупые, дурные. Я не хочу сейчас заниматься этим вопросом совсем. Я написала в паблик деревни эту информацию, пусть уже на самосуд выносят. Думаю, если уж после такого урока они ничего не поймут и не сделают для себя выводов — то и так очень скоро сами загремят туда, где им самое место. Без моей помощи. Так что, пусть это останется на их совести. Если она у них, конечно, есть.
— Понял тебя, — коротко кивнул Шикамару, одобряя её решение.
— Но ты… ты точно уверен, что окончательно вылетаешь из всего этого? Из нашего проекта? Из комьюнити? Совсем-совсем? — в её голосе снова прозвучали нотки неподдельного сожаления.
— Абсолютно уверен, — чётко, без малейших колебаний, отрезал он.
Полина слегка, почти незаметно, сжала губы, её взгляд стал немного грустным:
— Жаль. Очень жаль. Ты был для нас очень ценным человеком, Марк. Но… мы ведь всё равно сможем иногда общаться, да? Ну, просто так. Ни о чём конкретном. Как обычные люди. Если ты, конечно, не против.
Марк на мгновение прищурился, внимательно глядя ей в глаза, но потом его губы тронула лёгкая, едва заметная усмешка:
— Ха. Ну, если только действительно совсем ни о чём.
— Ладно… Договорились, — Полина глубоко, с облегчением, вдохнула. — Тогда… бабушке твоей большой привет от меня передавай. И спасибо за чай.
— Обязательно передам. Пока, — коротко кивнул он в ответ. А потом, когда она уже садилась на свой мотоцикл, глядя ей вслед, совсем негромко, почти себе под нос, добавил с какой-то странной, непонятной интонацией:
— И постарайся больше не приезжать сюда, беременяшка. Хах.
Но стоило только Полине выехать за ворота и скрыться за поворотом, как со стороны соседского двора, где только что гостила его бабушка, раздался на удивление яркий, звонкий, почти боевой голос — как удар церковного колокола прямо по мозгам:
— Ай, невестка-то наша дорогая уже уехала, и даже не попрощалась?! — его бабушка, Анна Степановна, вынырнула откуда-то из-за угла дома с пустым ведром в одной руке и старым полотенцем в другой, мгновенно оглядела опустевшую улицу, потом перевела свой всевидящий взгляд на застывшего у калитки внука. — А ты чего тут встал, как истукан, балбес ты этакий?! Ехал бы с ней вместе, провожал бы! Женщина-то одна, да ещё, поди, и в положении — как же она теперь одна будет этого вашего общего сына-то растить?! Ты же ей теперь как воздух нужен, твоя помощь, твоя поддержка! Стоишь тут теперь, сутулый весь, глаза в землю опустил! А сам-то худой стал, как жердь огородная! Ты на себя в зеркало-то хоть глянь — да с кого она там вообще рожать-то собралась, с такого дохляка?! Ох, Марк, Марк… Я тебе ещё припомню, как ты на целую неделю из дома пропал без предупреждения! У меня же сердце-то не камень, не железное, чего же ты со мной, старой, делаешь-то, а?! А если бы с тобой там что неладное случилось, в этом твоём «походе»?! Да вот оно, похоже, и случилось уже — хорошую девушку себе окрутил, а потом сбежал от ответственности! Какой же ты после этого… — бабушка уже окончательно разошлась, её голос гремел на всю улицу, а руки выразительно махали в воздухе, как будто она была дирижёром в каком-то невидимом симфоническом оркестре из деревенских сплетен и вселенской паники.
Шикамару молча смотрел на неё с лицом, выражающим абсолютный, непоколебимый дзен. Он уже давно научился не реагировать на подобные эмоциональные всплески.
И потом, слегка прищурившись и сделав глубокий, почти театральный вдох, он неожиданно для самого себя выдал:
— А знаешь, бабуль… мне чего-то так сейчас твоего фирменного борщика захотелось… Горяченького, наваристого… Со сметанкой…