Нью‑Йорк встретил меня низким свинцовым небом и нескончаемым ревом машин, закрученных в плотную, почти ощутимую шумовую воронку. Холодный океанский ветер гулял между небоскрёбами, поднимая в воздух клочки бумаги и дорожную пыль — всё это напоминало о безжалостном ритме мегаполиса, который не знал пощады ни днём, ни ночью.
Я остановился на противоположной стороне улицы — передо мной возвышалась тёмно‑серая башня из стекла и стали. На фоне облаков она казалась почти бесконечной. Над входом, на уровне человеческого взгляда, сияла золотая надпись: «WAYNE ENTERPRISES». Будто отблески былого могущества моей семьи запечатлелись в этих буквах и теперь равнодушно взирали на тех, кто входил под их свод.
За шестнадцать лет жизни я ни разу не бывал здесь. Родители берегли меня от мира бизнеса, предпочитая мирную тишину поместья и виноградники, разрастающиеся на мягких холмах вдали от городской суеты. Но я хорошо понимал: виноделие — лишь изящная витрина, за которой скрывалось нечто куда более сложное и могущественное.
Ещё мой дед, а следом отец, создали сеть инвестиционных фондов, которые тихо пронизывали мировую экономику. Доли в технологических гигантах, нефтяных и металлургических корпорациях, фармацевтических концернах — всё это наполняло семейную империю денежными потоками, подобно подземным рекам, питающим невидимый глазу, колосс. В сотнях компаний на всех континентах акции с фамилией Уэйн фигурировали в списке крупнейших инвесторов. Теперь же я стоял на пороге этой вселенной денег и влияния, чувствуя себя посторонним в собственном наследстве.
Я перешёл улицу и вошёл в фойе. Первая волна впечатлений едва не сбила меня с ног: холодный блеск полированного мрамора, колонны из дымчато‑серого гранита, отражающие свет, и стеклянные панели, тянущиеся от пола до потолка. Строгая мебель, словно выточенная из одного куска металла, подчёркивала деловой аскетизм пространства. Над всем этим, в два этажа высотой, парила хрустальная люстра — россыпь искр, по которой скользили лучи софитов.
В центре холла стояла бронзовая статуя деда — Томаса Уэйна. Скульптор уловил в его лице стальную решимость: взгляд тяжёлых век словно просвечивал насквозь.
— Мистер Брюс Уэйн, добро пожаловать, — раздался спокойный голос рядом. Я обернулся. Передо мной стоял высокий мужчина в безупречном тёмно‑синем костюме, с идеально завязанным галстуком и выражением корректной учтивости на лице. — Меня зовут Джеймс, я секретарь совета директоров. Прошу следовать за мной: заседание вскоре начнётся.
Слова прозвучали тихо, почти шёпотом, будто он был уверен — здесь вся акустика работает на хозяев здания. Я кивнул и последовал за ним. Мы прошли к лифту, двери сомкнулись бесшумно, и кабина устремилась вверх с плавностью, достойной космического корабля. Сквозь стеклянную стенку я видел, как этажи мелькают один за другим, унося меня от улицы с её хаосом и запахом выхлопных газов всё выше — в выверенный, холодно рассчитанный мир цифр.
На тридцатом этаже нас встретил длинный коридор. Шаги Джеймса не отдавались эхом — ковровое покрытие поглощало звук. Он мягко указал на двойные двери, отполированные до зеркального блеска.
— Зал заседаний, мистер Уэйн. Я сообщу, что вы прибыли, — произнёс он и, едва заметно поклонившись, растворился в боковом проходе.
Я задержал взгляд на собственной отражённой фигуре в тёмном дереве дверей. Вроде бы тот же парень, что ещё вчера жил в стенах родового дома, но внутри что‑то неумолимо сдвинулось после гибели родителей. Я глубоко вдохнул и распахнул створку.
Просторное помещение оказалось минималистичным и светлым. Стеклянная стена открывала вид на залитые дождём крыши Нью‑Йорка, а вдоль неё стоял гладкий стол из чёрного дерева длиною в десять шагов. За ним сидели трое мужчин.
Первый снова — мистер Смит, адвокат семьи, хранитель юридических тайн клана Уэйнов. Человек, который, как я думаю уже продал меня. Обычно приветливый, сегодня он выглядел как человек, вынужденный сообщить плохие новости. Остальные двое были чужаками для меня, мне их представили: Дэвид Харрис и Роберт Карлайл. По возрасту — около шестидесяти, но ухоженные лица и безупречная посадка в кресле говорили: ни один их мускул не привык к слабости. На их запонках сверкало золото, а часы мелькали брендами, знакомыми лишь избранным.
— Брюс, садись, пожалуйста, — голос Смита дрогнул. — Позволь познакомить тебя: мистер Харрис и мистер Карлайл представляют совет директоров инвестиционных фондов твоих родителей.
Я опустился в кресло. Сердце билось ровно, но в ушах странно гудело — эхо недавних похорон.
Харрис сложил руки замком на столе и произнёс безупречно ровным тоном, лишённым даже оттенка сочувствия:
— Брюс, благодарю, что нашли время. Мы сочли необходимым ввести вас в курс дел до официального оглашения завещания. После завершения всех формальностей вы станете миноритарным акционером ряда компаний с совокупной долей… семь целых и пять десятых процента.
Фраза лёгким щелчком ударила по сознанию. Семь с половиной? Губы сами дрогнули в подобии улыбки, больше похожей на оскал.
— Почему всего семь с половиной? — спросил я, едва шевеля губами. Голос вышел холодным, но спокойным. — Вы серьёзно?
В серых глазах Харриса едва‑едва мелькнул отблеск довольства, как у шахматиста, загнавшего соперника в ловушку.
— Абсолютно. Ваш отец, за несколько месяцев до трагедии, реализовал значительный пакет акций третьим лицам. Это было… стратегическое решение, обусловленное необходимостью рефинансирования ряда проектов.
— Странным образом совпавшее с их смертью, — произнёс я тихо, но каждый слог звенел сталью. — И зачем, по‑вашему, ему понадобилось так спешно сокращать участие семьи?
Карлайл, до сих пор молчавший, наклонился вперёд. Его голос был бархатистым, но холодным:
— Господин Уэйн, в финансовом планировании спешка — понятие относительное. Мы говорим о долгосрочной реструктуризации активов, а не о скоропостижной сделке. Ваши родители действовали в интересах устойчивости семейного капитала.
Я слегка склонил голову, будто соглашаясь, хотя внутри всё кипело. Кровь шумела в висках — неприятное напоминание о том, кем я мог стать, если позволю ярости вырваться наружу. Если я сейчас разорву их на части, буду ли я монстром?
Харрис продолжил, будто лекцию:
— Эти средства, равно как и оставшиеся пакеты, были помещены в безотзывный траст. Согласно его условиям, вы получаете доступ либо по достижении двадцати одного года, либо при одобрении совета директоров и попечителей траста. До тех пор активы будут управляться нашими структурами во благо их прироста.
Он сделал паузу, ожидая, видимо, моего согласия. Я вздохнул через нос — долгий вдох, короткий выдох.
— Переведу на простой язык: мне остаётся лишь смотреть, как вы распоряжаетесь моей собственностью? — спросил я. — Довольно… познавательно.
Карлайл развёл руками, как преподаватель, убеждающий подросшего ученика принять неизбежное.
— Это общепринятая практика. Капитал должен быть защищён от… импульсивных решений.
Импульсивных? Я сжал кулаки под столом так, что ногти больно впились в ладонь.
— Полагаю, вы называете импульсивностью попытку наследника воспользоваться тем, что юридически принадлежит ему? — снова укол в их «деловой» фасад. — Забавно.
Смит поднял руку в умиротворяющем жесте.
— Брюс, — его голос был мягок, устал. — Семейный дом, земля, старая усадьба — всё это неприкосновенно. К тому же родители оставили тебе личный счёт. Там… пятьдесят миллионов долларов. Ты сможешь пользоваться ими сразу после оглашения завещания.
В обычных обстоятельствах эта сумма потрясла бы любого подростка. Сейчас она звучала как подачка.
— И… это всё? — выдохнул я и усмехнулся, чувствуя привкус горечи.
Медленная тишина. Харрис даже не моргнул.
— Этого, уверяю, более чем достаточно для комфортной жизни до достижения вами двадцати одного года, — отчеканил он.
Я откинулся, позволяя кожаной спинке кресла скрипнуть.
— Комфорт — понятие растяжимое, мистер Харрис. Знаете, что мне действительно комфортно? Справедливость. И она здесь хромает. — Я наклонился вперёд. — Вы заявляете, что это «обычная практика», но по сути это изящный способ узурпировать власть над тем, что принадлежит мне. Простите за прямоту.
Карлайл скрестил пальцы и ответил почти ласково:
— Честность ценю, мистер Уэйн, но совет руководствуется только буквой закона. Если пожелаете оспорить — у вас будет возможность нанять консультантов.
Их самоуверенность разожгла тёмную искру, где‑то в глубине. Я почувствовал, как под ребрами раскатывается глухой рык — не звук, а чувство, чужеродное человеческому голосу. Надо же, сколько усилий потребовалось, чтобы усмирить ту силу, что дремала во мне. Я слушал звон своей крови и на долю секунды представил, как легко эти люди могли стать мертвыми.
— Значит, родители не успели остыть в могиле, а вы уже распределили их состояние, — произнёс я, поднимаясь. Слова были тихими, но в каждом чувствовалась угроза. — Поразительная оперативность.
Харрис и Карлайл обменялись напряжёнными взглядами. Смит тяжело выдохнул, будто пытаясь выудить из воздуха дополнительные аргументы.
— Брюс, пойми, я на твоей стороне, — прошептал он. — Но все документы легальны. Мы можем… найти лазейки, но это займёт время.
Я медленно обвёл их взглядом. Вся строгая роскошь зала вдруг показалась мне картонной декорацией, за которой прячутся люди, забывшие, что такое страх.
— Время — единственная валюта, которой вы пока распоряжаетесь лучше меня, — холодно ответил я. — Но вы ошиблись. Я привык бороться и не прощаю.
Карлайл попытался вставить реплику:
— Мистер Уэйн, прошу…
Но я уже шагнул к двери.
— Нет, мистер Карлайл, — повернулся, позволяя голосу обрести сталь. — Это не бизнес. Это — грабёж. С сегодняшнего дня вы — моя проблема. Запомните это.
Не дожидаясь ответа, я развернулся и направился к выходу, оставляя их в тяжелой тишине. Я прекрасно понимал, что сейчас я мало что могу сделать, как простой парень. Но это не значило, что я собирался смириться. Я найду способ разобраться, кто за этим стоит, и верну то, что принадлежит мне по праву. И выясню, как этот грабеж связан с убийством моей семь, все слишком вовремя произошло. И если как Брюс Уэйн я сейчас бессилен, то как Титан…
Коридор был пуст. Шаги глушило ковровое покрытие, но в каждом моём движении чувствовалась тяжесть, будто воздух сделался плотнее. Лифт унёс вниз, отражая моё лицо в полированной стенке: серые глаза, ровное дыхание, однако челюсти стиснуты так, что скулы заболели.
Я вышел на улицу. Дождь закончился, но влажный асфальт поблёскивал, как закалённая сталь. Поток машин расчерчивал пространство яркими огнями фар. Вдыхая сырой воздух, я ощущал, как внутри меня медленно кристаллизуется новая, мрачная решимость.
«Это ещё не конец, господа, — подумал я, глядя на тёмное небо над башней. — Это только начало».
* * *
Вечер опустился на поместье тяжёлым свинцово‑лиловым покрывалом, когда я вернулся к нашему дому. Едва ступил на гравийную дорожку, понял: привычные стены потускнели, как старая фотография, — оттуда исчезло тепло родительских голосов. Лёгкий сквозняк шевелил тяжёлые шторы, и каждый их вздох отзывался в сердце тупой болью.
Руки дрожали: не от холода, а от безысходности, что с удушающей силой оплетала грудь. Я понял — оставаться под этой крышей невозможно: слишком много призраков трепетало в пустых коридорах.
Не выдержав внутреннего напряжения, я ускорился, позволив миру вокруг превратиться в размытую картинку. Через мгновение я уже стоял на холме, возвышающемся над окрестностями.
Передо мной раскрывалась панорама семейных виноградников: аккуратные ряды лоз тянулись к горизонту, словно строки нотной тетради, на которой отец однажды попытался сыграть симфонию процветания. Вдали, над сползающим сумраком, возвышалась старая усадьба Уэйнов — мавзолей и крепость одновременно, готический силуэт с остроконечными шпилями. Казалось, здание впитывает сумерки, превращая их в собственное величие.
— Почему бы и нет… — прошептал я себе, чувствуя, как в груди вспыхивает искра любопытства. Дом родителей, полный воспоминаний, душил; может, это мрачное святилище предложит укрытие, где тоска обретёт форму, а не будет разливаться липкой мглой.
Решение пришло стремительно. Достаточно было одного рывка, и я стоял у массивных дубовых дверей усадьбы. Медные кольца-ручки, украшенные геральдикой, за годы потемнели, будто втянули в себя историю поколений. Отдав им честь лёгким прикосновением, я толкнул створку.
Затхлый воздух ударил в лицо — смесь пыли, древнего воска и едва уловимого аромата старых книг. Огромный вестибюль тонул в полумраке: узкие стрельчатые окна пропускали лишь тонкие клинья закатного света. По полу, где когда‑то блистал чёрный мрамор, тянулись дорожки из осевшей пыли. Портьеры колыхнулись, будто приветствуя гостя после долгого забвения, и мелкая пыльца серебрилась в солнечных лентах, словно рой угасающих светлячков.
Я сделал шаг, и скрип старого паркета раскатился под сводами, разбудив эхо. Дом встретил меня тяжёлой, но не враждебной тишиной — скорее суровой, как старый учитель, который смотрит, сумеет ли ученик выдержать испытание.
Медленно, не спеша, я побрёл по коридорам. На стенах висели полотна: суровые мужчины в тёмных сюртуках и женщины в жемчужных тиарах — каждый мазок хранил высокомерие и достоинство. Их взгляды прожигали, как раскалённые иглы: достойный ли ты, Брюс, продолжить наш род? Пыльные люстры, похожие на перевёрнутые короны, дрожали от сквозняка, отбрасывая на ковры причудливые тени.
Большая лестница — широкая, как парадный марш, — поднималась к галерее второго этажа. Выцветший бордовый ковёр запоминал каждый шаг, а резные перила из тикового дерева сохраняли тепло рук тех, кто касался их столетия назад. Я провёл пальцами по резьбе: здесь всё ещё ощущалась невидимая пульсация давно ушедшей жизни.
Я открывал комнаты одну за другой. В гостиной — чёрный рояль, крышка покрыта микроскопическим слоем пыли, будто его закрыли всего минуту назад; на нотной подставке — пожелтевший лист.
Под конец я оказался у длинного полутёмного коридора. Там, словно в конце шахты, темнела массивная дверь. Бронзовая ручка, инкрустированная гербом —— холодила кожу. Сердце ускорило ход; я знал: за этой дверью кабинет всех глав семьи.
Сделав глубокий вдох, я нажал на ручку. Замок, скрипнув, поддался, словно уступил давлению самой фамилии Уэйн.
Кабинет встретил запахом старой кожи и табака; воздух был неподвижен, как в музее, где экспонаты — это чужие судьбы. Высокие витражные окна пропускали бледный свет, от которого тёмная мебель отливала лаковой глубиной. Письменный стол у окна — огромная конструкция из красного дерева — напоминал боевой корабль: ящики‑амбразуры, бронзовые ручки‑якоря.
За столом высилось кресло — кожаный трон с резным подголовником. Справа тянулась библиотека: от пола и до ошеломляюще высокого потолка. Корешки книг пестрили золотом и давно исчезнувшими типографиями. При одном лишь взгляде на них можно было проследить эволюцию мысли поколений: трактаты об экономике, военные мемуары, философия, оккультизм, первая редакция «Великого Гэтсби» и личные дневники предков, перевязанные выцветшей лентой.
Над камином — чей‑то великолепной работы портик — висел портрет Томаса Уэйна. Масляная краска отчётливо передавала мерцание очей, и в полумраке казалось, что дед наблюдает за каждым вдохом. Его строгий рот и чуть поднятая бровь будто спрашивали: «Что ты сделаешь со своим гневом, мальчик?»
Я обошёл стол и опустился в кресло. Кожа мягко заскрипела, принимая моё тело, как будто сама мебель ещё помнила отца. На столешнице — толстые папки, запертые чернильницы и нагрудные часы, стрелка которых застыла навсегда на 11:47. В этой неподвижности было что‑то издевательское — мир позволил себе остановиться, пока мой остался на скорости.
Мысли крутились вихрем. Недавний разговор с Харрисом и Карлайлом горел в памяти красными углями. Они грабили лёгкой улыбкой, уверенностью в своей непогрешимости. Липкая злость вползала в мышцы. «Забудь о них, — шептал разум. — У тебя есть время». Но сердце отвечало рёвом: «Время — роскошь, когда справедливость на кону».
Я сидел за тяжёлым, массивным столом моего отца, погружённый в горькие и гневные размышления. Я не мог избавиться от ощущения, что весь мир ополчился против меня, пытаясь отнять последнее, что ещё имело для меня значение: память о родителях, честь моей семьи и моё будущее.
Я сжал кулаки так сильно, что почувствовал, как древесина начинает трещать под моими пальцами. Волна ярости захлестнула меня с невыносимой силой, и я, не сдержавшись, со всей силы ударил кулаком по столешнице.
Глухой грохот отдался эхом во всех углах — и внезапно настала тишина, наполненная едким запахом свежей щепки. Я распрямил пальцы и посмотрел на продольную трещину, бегущую по столешнице. Дальнейшие сантиметры дерева будто не выдержали напряжения: массивный антикварный стол, служивший моему роду больше века, рассыпался, словно карточный домик. Доски вспухли и взревели, а затем разлетелись вспышками бурого древесного праха.
Откинув щепки, я заметил, как один из книжных стеллажей медленно, со скрипом, поехал в сторону. Очевидно, удар задел какой‑то механизм — и сейчас тот, кто создал кабинет, обнажал мне ещё один свой секрет. За панелью открылась узкая деревянная дверь, почти сливавшаяся с обшивкой стены. Сердце билось спокойно, как метроном: даже этот сюрприз не мог застать врасплох человека, чья душа уже видела смерть и возрождение.
Я шагнул вперёд. На полпути пальцы невольно сжались в готовности — не от страха, а рефлекторно: сила, что течёт во мне, всегда откликается первой. Движение двери было лёгким, хотя по виду древесина должна была весить не меньше сотни килограммов. Я тянул её на себя двумя пальцами — и полотно послушно скользнуло, будто было изготовлено из тонкого пластика.
За дверью тянулся плавно наклонённый тоннель. Слабая жёлтая подсветка струилась из ниш, словно фонарики светляков в каменных глазницах. Я ускорил шаг, позволяя телу перейти на сверхчеловеческий темп. Время вокруг потяжелело, но для меня оно лишь стало более пластичным. Каждая лампа, каждая тень тянулась, как в затянутой экспозиции старой плёнки.
Через несколько десятков метров коридор раскрылся большим залом. Светильники, скрытые в арочных проемах, роняли золото на открытое пространство. Но взгляд сразу приковала дальняя стена. Там, в несколько человеческих ростов высотой, зиял колоссальный рельеф: череп с холодными глазницами, из которого, словно из гниющей раны, выползали восемь щупалец.
Я видел этот символ — где‑то на страницах архивов, в преданиях времён Второй мировой, в низкопробных киносериалах. HYDRA. Организация, чьи корни уходят в тень самых кровавых войн. Она была для героев моего прежнего мира вечным антагонистом, гидрой из мультивселенной Marvel, голова которой отрастала вновь каждый раз, когда прежнюю отсекал капитан.
— Вот это поворот, — выдохнул я, позволив себе сухую усмешку. — Одна голова в семейной кладовой — как мило.
Слова растворились в каменном куполе, не встретив ответа. Я провёл ладонью по холодному металлу ближайшего шкафа — и ощутил, что поверхность недавно протирали. Здесь работали совсем недавно.
Стеллажи располагались рядами, как архивы в банковском хранилище. Я видел дубовые шкафы XIX века с латунными табличками и электронные контейнеры с магнитными замками. Время в буквальном смысле стояло на полке. Я взял ближайшую папку с кожаной обложкой, и страницы шуршали, будто им было неловко раскрывать секреты.
Доклад № 74. 1897 г.
Йоханн Уэйн назначен руководителем отдела по разработке экспериментальных боевых технологий «Гидры». Подотчётен непосредственно Верховному Совету. Серия экспериментов над природой мутантов прошла успешно…
Я остановился, перескакивая взглядом по строкам. Слова «мутанты», «вирус генетической катализации», «превосходство расы»… Ладонь на мгновение задрожала, и я сдавил бумагу, но тонкие листы не порвались: я держал силу под контролем. Я — не раб ярости.
Следующая папка, уже из алюминиевого кейса, датировалась 1944‑м:
Операция «Фантом». Руководитель — Генри Уэйн. Цель: внедрение агентов HYDRA в правительственные структуры США и Британского Содружества с перспективой колониального контроля через экономические рычаги.
Я усмехнулся: «колониальный контроль» в наш просвещённый век. Какие старые грабли, какая свежая кровь.
Двигался вдоль полок, скорости хватало, чтобы документы мерцали между пальцами, но разум успевал выхватывать все нужное. Узоры истории складывались: род Уэйнов оказался одной из голов этого чудовища. Мы не просто финансировали тьму — мы вели её.
В самом центре стеллажа лежала запаянная папка с красной лентой и грифом «Лична́я корреспонденция. Джонатан Уэйн» . Я разрезал пломбу ногтем; металл поддался, будто фольга. Внутри — письмо, напечатанное на хлопковой бумаге, идеально ровным шрифтом:
Джонатан, пришло время. Твой сын Брюс должен узнать, в какой семье живёт. Парень умен, гениален — ты знаешь это лучше других. HYDRA нуждается в нём. Мы дали достаточно времени на подготовку. Не заставляй нас применять меры.
Лайт.
Руки мои слегка дрожали, сжимая бумагу. Внутри поднялась ледяная волна отвращения и ярости.
Всё это время, всю мою жизнь, мне лгали. Я вырос, веря, что семья Уэйн — образец чести и добродетели. Я был наследником Гидры.
Я опустил голову, тяжело дыша и пытаясь осознать масштаб того, что только что узнал. Во всем этом нужно разобраться.
Я посмотрел вокруг себя, осознавая, что стою в самом сердце многовековой тайны моей семьи. Тут находились сведения, за которые может разразиться война. Что теперь делать с этим знанием?
— Почему вы не рассказали мне раньше? — прошептал я, обращаясь к теням прошлого. — Почему всё это время вы скрывали?..
Ответом была лишь гнетущая тишина комнаты и тяжёлый взгляд древнего символа Гидры. Мои родители оказались частью этой тёмной организации. Но что я? Кем буду я в этой новой реальности?