Федерация 204 с иллюстрациями
Столица Казахстана.
Темирбаев.
УАЗик и Волга.
* * *
Октябрь 1995 года. Кабинет заместителя министра культуры Казахстана напоминал поле боя после артиллерийского обстрела. Массивный дубовый стол, покрытый царапинами и пятнами от стаканов, был завален окурками "Памир", смятыми листами с грифом "Для служебного пользования" и пустой бутылкой армянского коньяка "Наири". Воздух был густым от табачного дыма и напряжения, витавшего между присутствующими. На стене висел слегка перекошенный портрет президента Назараева в парадном мундире, который словно наблюдал за происходящим с каменным выражением лица.
Аскар Темирбаев, его лицо побагровело от ярости, а вены на висках пульсировали, как живые существа, расхаживал по кабинету широкими шагами, смахивая со стола папки с киносценариями. Его итальянские туфли гулко стучали по деревянному полу, а руки сжимались в кулаки, будто готовые в любой момент обрушиться на кого-то из присутствующих. Каждый его жест, каждое движение дышали неконтролируемой яростью человека, доведенного до предела.
— Вы совсем охренели?! — его голос, начинавшийся как низкий баритон, внезапно срывался на визгливый фальцет, оглушая присутствующих. — Кто вам, мать вашу, дал право своевольничать и отменять утвержденные проекты?!
Перед ним, словно провинившиеся школьники перед строгим директором, сидели трое: главный редактор "Казахфильма" Мурат Алибеков, драматург Газиза Садыкова и худрук Алматинского театра Ерлан Кожабергенов. Алибеков, обычно самоуверенный и напористый, сейчас сидел, ссутулившись, его пальцы нервно перебирали край пиджака. Садыкова, женщина с лицом уставшей учительницы литературы, машинально теребила свои бусы из туркменского сердолика, а её глаза были опущены в пол. Кожабергенов, обычно невозмутимый и спокойный, сейчас выглядел так, будто готов был в любой момент провалиться сквозь потрескавшийся паркет сталинской постройки.
— Аскар Муратович, — осторожно начал Алибеков, его голос дрожал, а глаза бегали по комнате в поисках поддержки, — мы просто учитываем текущую политическую ситуацию и пытаемся…
— Молчать! — Темирбаев с размаху швырнул на пол толстенную папку с надписью "ЖОЛДАС" ("Спутник"), от удара металлическая застежка со звонком отлетела в угол. Листы сценария разлетелись по комнате, как осенние листья, открывая взору присутствующих отдельные кадры: "Сцена 42: русский комиссар расстреливает казахских акынов перед зданием НКВД", "Сцена 118: советские солдаты выгребают последнее зерно из амбаров, оставляя детей умирать от голода".
Темирбаев, тяжело дыша, как бык перед атакой, оперся о подоконник, его пальцы впились в деревянную раму, оставляя на старом лаке глубокие царапины. За ним открывался вид на ночную Алма-Ату — город, где ещё пять лет назад русские и казахи вместе праздновали Новый год на площади Ленина, пили шампанское и обнимались под бой курантов. Теперь же в воздухе витало что-то другое — тревожное, невысказанное, но ощутимое, как приближение грозы.
— Объясните мне, — он говорил теперь тихо, почти шепотом, но от этого становилось ещё страшнее, — почему указание товарища Назараева о "важности братских отношений" вдруг стало для вас поводом хоронить правду? Кто вам дал такое право?
Садыкова, её пальцы так сильно сжали бусы, что несколько камней оторвались и покатились по полу, заставив всех невольно вздрогнуть, осторожно заговорила:
— После событий в Баку… после того, как русские поступили с теми, кто… — её голос дрожал, слова застревали в горле.
— Какие ещё события?! — Темирбаев ударил кулаком по столу с такой силой, что старый телефонный аппарат "ВЭФ" подпрыгнул и со звоном упал на бок. — Испугались, что к вам придут те же "чёрные полковники", что и к азербайджанцам? Задрожали за свои теплые места?
Кожабергенов, обычно молчаливый и сдержанный, неожиданно вскипел, его лицо покраснело, а глаза загорелись редким для него гневом:
— А вы не боитесь? Они уже ввели войска в Грузию, поставили в зависимость Таджикистан, оккупировали его! Вчера по "Маяку" передавали — в Электрограде окончательно подписали указ о "защите русскоязычного населения"! Вы понимаете, что это значит? — его голос сорвался на крик, а скулы нервно подрагивали.
В этот момент за окном с грохотом проехал грузовик. Гул дизельного двигателя на несколько секунд заглушил спор, заставив всех невольно замолчать и повернуться к окну.
Когда шум стих, Темирбаев медленно обвёл всех взглядом, его глаза горели холодным огнем. Он подошёл к столу, оперся на него ладонями, его пальцы растопырились, как когти хищника, готового к прыжку.
— Слушайте внимательно, — его голос стал опасным и тихим, как шелест ножа, вынимаемого из ножен. — Фильм выйдет под первоначальным названием. Сценарий останется без изменений. Бюджет будет увеличен вдвое. И каждый, кто посмеет усомниться в этом курсе… — он сделал паузу, заставляя всех затаить дыхание, — пожалеет о своём рождении.
Он медленно выпрямился, его тень на стене казалась огромной и угрожающей. Затем сделал шаг вперёд, заставляя всех невольно отклониться назад, как перед ударом.
— Газиза, — его рука легла на плечо Садыковой, заставив её вздрогнуть, — я лично расскажу всем, кто сливал информацию о "договорняках" с турецкими продюсерами. И о том, куда делись те триста тысяч долларов из фонда поддержки культуры.
Глаза драматурга расширились, её лицо побелело, как мел. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но только беззвучно пошевелила губами.
— А ты, Ерлан, — Темирбаев повернулся к худруку, его голос стал почти ласковым, что было страшнее любого крика, — вспомни, кто покрывал твою… деликатную историю с той юной актрисой в 93-м. Сколько ей тогда было? Шестнадцать? Семнадцать?
Кожабергенов резко вскочил, его стул с грохотом упал назад. Его лицо исказила гримаса ужаса и ярости, но Темирбаев только ухмыльнулся, наслаждаясь эффектом.
Он отошёл к окну, спиной к потрясённым подчинённым, его силуэт чётко вырисовывался на фоне ночного города.
— Фильм будет. Точка. — Он повернулся, его лицо было теперь совершенно спокойным. — А теперь — вон из моего кабинета. И чтобы завтра у меня на столе лежал переработанный график съёмок.
Когда дверь закрылась за последним из них, Темирбаев подошёл к разбросанным листам сценария. Он наклонился, поднял один — ту самую сцену расстрела казахской интеллигенции во дворе НКВД. Его пальцы сжали бумагу так сильно, что она порвалась пополам.
* * *
Тени октябрьского вечера сгущались над Алма-Атой, когда Темирбаев наконец покинул здание министерства. Часы на башне главного корпуса университета пробили половину второго, их глухой звон разносился по пустынным улицам спящего города. Его служебная "Волга" ГАЗ-24, черная как смоль, с тонированными стеклами, отражавшими бледный свет фонарей, уже ждала у подъезда. Машина тихо урчала, выпуская струйки пара в холодный ночной воздух — последние следы тепла в этом стремительно остывающем мире.
"Домой," — бросил он водителю, тяжело опускаясь на прохладное кожаное сиденье. Голос звучал хрипло после многочасового крика. В салоне пахло кожей, бензином и едва уловимым ароматом дорогого одеколона, который не мог перебить запах страха, въевшегося в поры автомобиля за годы службы.
Машина плавно тронулась, оставляя за собой мрачное здание министерства культуры — этот памятник сталинской эпохе с его колоннами, некогда символизировавшими мощь империи, а теперь казавшимися Темирбаеву решетками тюремной камеры. Он откинулся на сиденье, закрыв глаза, но перед веками тут же всплыли лица его подчиненных — эти перекошенные от страха маски, дрожащие губы, бегающие глаза. То чувство презрения, которое он испытывал к их трусости, теперь смешивалось с чем-то другим — с пониманием, что они, возможно, были правы.
Резким движением он дернул бардачок, доставая оттуда потертую фляжку с армянским коньяком. Первый глоток обжег горло, но не принес желанного облегчения. Спиртное больше не заглушало ту пульсирующую тревогу, что поселилась у него в груди с тех пор, как пришли новости из Баку.
Машина скользила по пустынным улицам спящего города, словно черный призрак. Водитель, старый армеец по кличке "Майор", молчал, лишь изредка бросая осторожные взгляды в зеркало заднего вида. Его натруженные руки крепко сжимали руль, суставы побелели от напряжения. Он знал — сегодня босс не в духе, лучше не лезть с разговорами. Но молчание становилось невыносимым.
— Ты видел эти сводки? — неожиданно нарушил тишину Темирбаев, не отрывая взгляда от темного окна, за которым проплывали силуэты спящих домов. — Из Баку?
Майор молча кивнул, его кадык нервно дернулся. В зеркале мелькнули его глаза — узкие, по-азиатски раскосые, полные немого вопроса.
— И что думаешь? — настаивал Темирбаев, поворачивая фляжку в руках, наблюдая, как лунный свет играет на потертом металле.
Водитель долго молчал, прежде чем ответить:
— Думаю, что нам бы тоже не помешало быть поосторожнее. — Его голос звучал тихо, но каждое слово было отчеканено, как патрон перед зарядкой. — Русские не такие уж плохие люди.
Темирбаев фыркнул, допивая коньяк до дна. "Трус," — бросил он, но в его голосе не было прежней уверенности. За окном мелькнул дорожный знак — до дома оставалось всего несколько кварталов.
Машина свернула в тихий двор элитной сталинки на улице Фурманова. Когда-то эти квартиры с высокими потолками и дубовыми паркетами занимали партийные бонзы, теперь здесь жили новые хозяева жизни. Тех стариков, что не смогли или не захотели уехать, выселили в тесные хрущевки на окраине — история повторялась, только теперь под другим флагом.
— Завтра в восемь, — бросил Темирбаев, вылезая из машины. Его голос звучал автоматически, мысли уже были где-то далеко.
— Слушаюсь, — так же механически ответил Майор. "Волга" тихо отъехала, ее красные задние фонари растворились в ночи, оставив Темирбаева одного в темноте двора.
Двор был пуст. Только лужи после недавнего дождя отражали тусклый свет редких фонарей, превращая асфальт в черное зеркало. Темирбаев зашагал к подъезду, его дорогие итальянские туфли хлюпали по мокрой поверхности. Где-то вдалеке завыла собака — жалобно, протяжно, как по покойнику. Этот звук заставил его невольно замедлить шаг.
Он уже доставал ключи из кармана пальто, когда мир внезапно ослеп. Яркий свет фар ударил в спину, превращая его тень в длинного, искаженного монстра, который пополз по стене дома, растягиваясь до самого карниза. Темирбаев резко обернулся, подняв руку к глазам, пытаясь разглядеть источник света сквозь ослепляющую пелену.
— Эй, ты что, охренел?! — крикнул он, но его голос потонул в реве двигателя.
Черный УАЗик рванул с места с такой силой, что покрышки взвыли, высекая дым из асфальта. Темирбаев даже не успел отпрыгнуть — его тело встретило удар с глухим стуком, как мешок с костями. Ребра треснули, как сухие ветки, легкие сжались, выплевывая воздух кровавым пузырем.
Второй удар пришелся, когда его тело перекатилось на капот, а затем на крышу — он услышал, как с хрустом ломается позвоночник, но боли еще не было, только дикое, животное недоумение. Потом асфальт — холодный, мокрый, пахнущий бензином и чем-то металлическим.
Боль пришла позже — дикая, всепоглощающая, выворачивающая наизнанку. Он завыл, пытаясь подняться, но его ноги не слушались — кости были раздроблены, спина сломана, тело превратилось в кровавое месиво.
"Помогите…" — прохрипел он, но двор оставался пустым. Окна в домах темными, будто вымершими. Только луна, холодная и равнодушная, наблюдала за этим представлением.
Двигатель заурчал снова.
Машина дала задний ход. Темирбаев услышал, как колесо наехало на его ногу — кости затрещали, превращаясь в мелкую крошку. Его крик разорвал ночную тишину, но тут же был заглушен скрежетом металла по асфальту.
Машина еще пять раз проехалась по нему, страшно увечья его.
Кровь хлынула изо рта, носа, ушей, смешиваясь с дождевой водой в причудливые узоры. Он все еще был жив, когда УАЗик остановился, его двигатель тихо урчал, как довольный зверь.
Дверь открылась беззвучно. Из машины вышел мужчина в черном, его лицо скрывала балаклава, в руке — пистолет с глушителем. Шаги по мокрому асфальту звучали негромко, но отчетливо — как отсчет последних секунд.
Темирбаев попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь кровавый пузырь. Его глаза, полные ужаса и непонимания, встретились с узкой прорезью в балаклаве.
Человек наклонился, его дыхание было ровным, спокойным, как у хирурга перед операцией. "Господин Темирбаев… вам привет из России" — произнес он по-русски, и в его голосе не было ни злобы, ни радости — только холодная профессиональная отстраненность.
Первый выстрел — в сердце. Второй — в голову. Третий — уже в мертвое тело, для порядка.
Убийца спокойно вернулся в машину. Двигатель заурчал снова, УАЗик медленно проехал по телу еще раз, размазывая кровавую массу по асфальту, затем плавно выкатил со двора.
Во дворе снова стало тихо. Только лужи, теперь красные, отражали тусклый свет фонарей. Где-то вдалеке снова завыла собака, но теперь уже тише — будто понимая, что кричать больше некому.