Энума Элиш, “когда вверху” в переводе на до сих пор живые и сохранившиеся языки, было первыми двумя словами, начинающими эпос сотворения мира — старейший из космогонических мифов, объясняющих устройство вселенной и рождение всех богов и всех людей на свете, одной из древнейших легенд, сохранившихся в человеческой истории, впервые описывающей историю “до” этих древнейших времен, историю о рождении всего.
И историю борьбы против Тиамат.
Энума Элиш чаще ассоциировался с Гильгамешем — древнейшим из героев человечества, однако на самом деле это было несправедливо, учитывая то, что тот не обладал подобным Благородным Фантазмом. Энума Элиш, “история сотворения мира”, принадлежала Энкиду.
Рожденный из глины, подобной той, на которой впервые был записан миф сотворения мира, Энкиду был соткан из божественной силы и власти над всеми элементами природы и метафизики, чье сотворение описывалось в этом мире — иными словами, он и был истинным носителем “Энума Элиш”.
Рожденный в качестве золотой цепи, Энкиду было предначертано сковать Гильгамеша — звено, что было шансом вернуть человечество обратно в колыбель богов.
Обеспокоенные приближающимся падением своих сил, знаками надвигающейся судьбы, боги искали возможность отсрочить свое падение в ничто, свое бессилие и разделение мира магии и мира людей — и Гильгамеш был их шансом на это событие.
Но пешка поступила против правил и объявила себя королем — Энкиду был создан для того, чтобы вернуть ее под контроль — не допустить того, что позднее стало известно как “закат Эпохи Богов”.
Однако спустившись на землю, Энкиду столкнулся с Гильгамешем и познал простую истину, которую знал любой человек, но которую не смогли понять все боги единовременно.
Однажды все дети перерастают колыбель и покидают ту для того, чтобы отправиться исследовать мир на своих собственных ногах.
Возможно им предстояло еще множество падений, возможно в их сердце сохранялась благодарность к их родителям, но бег времени нельзя было остановить — никто не мог навечно оставаться ребенком в полной власти и на полном обеспечении своих покровителей.
Поэтому Энкиду восстал против божественного…
Но сохранил в себе то, что даровали ему боги — Энума Элиш, цепь, что связывает все миры.
Миф о создании порядка из хаоса, цель навсегда связать вновь два разрозненных мира и история о противостоянии Тиамат.
Разве были лучшие условия в том, чтобы проявить этот Благородный Фантазм сейчас?
Золотые цепи пробили тело Тиамат изнутри, разрастаясь одна за одной — мгновенно восстанавливающаяся плоть первородной матери перебивала те вновь, однако когда Энума Элиш отбрасывало прочь — вместо того, чтобы сдаться, они лишь крепли в ответ, еще настойчивее вырастая на том месте, где их только что разбили вновь.
Энума Элиш Энкиду был создан как совершенный механизм связи одного мира с другим — двух разрозненных частей единого целого. Конечно же боги знали о том, что всегда найдется какая-та невероятная сила, что будет противодействовать тому, и о том, что даже боги не были всемогущи — они не смогли подчинить Гильгамеша своими силами и лишь благодаря самому щедрому из описаний смогли “победить” Тиамат — и потому каждый отдал частицу своих сил Энкиду.
Однако источником сил Энкиду не стал ни один из богов, ни все они сразу — вместо этого каждая частица силы, что сплела основу самого Энкиду стала сама по себе цепью, что вплела природу Энкиду во что-то большее, чем боги.
В сам мир.
Сила Энкиду оказалась Силой Противодействия — и наоборот. Желанием самого мира, которым Гильгамеш не обладал в полной мере, сколько направлял его вперед. И сам мир совершал необходимые действия.
Поэтому когда Тиамат ломала цепи — она не сражалась с Энкиду — она сражалась со всем миром. И когда мир оказывался разбит — тот лишь направлял все больше и больше своих сил в сражение против Тиамат, подпитывая бесконечно разрастающуюся цепь, что стремилась поглотить и связать Тиамат — даже если это “связывание” включало в себя раздробление ее на части.
Тиамат оказалась вовлечена в борьбу против всего мира — против его прошлого и будущего, против самого желания мира к существованию, против бесконечного источника всей магии и все разрастающегося в вечность человечества.
“Тело не выдерживает нагрузок.” — пронеслась мысль в разуме Энкиду, перемешиваясь с его разумом Кингу, пока бесконечный поток энергии проходил через его тело, сталкиваясь со все таким же бесконечным потоком энергии в Тиамат, как будто бы неостановимое оружие столкнулось с несокрушимым щитом — “Я рассыпаюсь на части…”
Тело Энкиду было разрушено на его мельчайшие части, но Тиамат так и не смогла поглотить его — от того, что тот не являлся “живым” существом вовсе, от вмешательства Соломона, что нарушил ее связь с ее “пасынком.” От того мельчайшие крупицу божественной глины, из которой был когда-то слеплен Энкиду, поглощенные в тело Тиамат, продолжили свое существование, уничтожая себя мгновение за мгновением в попытке перекачать бесконечные запасы энергии целого мира в борьбу против Тиамат.
Кто выйдет из этого противостояния победителем? Это было сложно предсказать — один являлся целым миром, желающим лишь продолжение своего существования — и вторая была первородной матерью, больше концепцией чем сущностью, принявшей физическую форму не более того, как график является формой функции.
Было сложно предположить, кто пересилит в этом сражении — однако разрешение этого вопроса потребовало бы время. Возможно, все время, что еще оставалось в существовании этой вселенной вовсе.
Тело Энкиду не могло предоставить двух бесконечным силам этого времени — каждое мгновение попытки отдать этому миру больше, чем было возможно — провести больше силы вперед, чем когда-либо видел в своей жизни любой бог.
На остатки своей жизни, сжигая свое тело до самых мельчайших частиц, Энкиду вознесся над всеми божествами, что когда-либо создали его, и владел силой, которая могла сокрушить все человечество в мгновение ока — на считанные мгновения Энкиду и был верховным божеством, направляющим всю силу этого мира.
“Гильгамеш…” — разум Энкиду разделился вновь на мгновение, прежде чем Энкиду окончательно подавил свою часть как Кингу. Сейчас, владея всем миром единовременно, тот факт, что у него не было глаз не мешал ему видеть своего друга — и воспоминания о всех их пережитых вместе приключениях, отраженные в бесконечной летописи самого мира, вернулись к нему, смывая остатки магии, что Соломон сотворил над его разумом и природой — “Мне жаль, что приходится вновь покинуть тебя так скоро… Но я знаю, что в этот раз ты не будешь печалиться моей смерти. Радуйся, ибо я покидаю мир не как божественная марионетка, а как божество над всеми божествами. Не по прихоти небесных покровителей, а по собственному решению. В конце концов, разве не эта воля к собственным решениям когда-то сделала меня твоим другом?”
Тиамат сопротивлялась — все возрастающее золотое дерево пробивало ее тело, лишь провоцируя Тиамат тратить все больше и больше сил на противостояние тому, уничтожая тело Энкиду часть за частью, но тот лишь улыбался глядя на это, совершенно не стесняясь тому, как постепенно иссякает его срок.
“Десять секунд. Вот и все, что я могу подарить тебе в качестве своего прощального подарка.” — на мгновение воспоминание об Аинзе, странном существе что коснулось его разума лишь на своем пути против Тиамат, заставило Энкиду покачать головой — “Надеюсь, у вас есть план, который полагается на эти десять секунд.”
* * *
— Человечество предало тебя, хм? — опустившись в очередной раз на землю, Аинз задумчиво рассмотрел Тиамат — единовременно выигрывая время на восстановление самой маны, пытаясь определить, насколько эффективна была регенерация самой Тиамат перед ним, прежде чем, придя к выводу о том, что в текущих условиях ему в любом случае требовалось продолжать наносить урон для того, чтобы не дать Тиамат сконцентрироваться на своих усилиях по регенерации, даже если немного, развел руки в сторону, единовременно запуская десять магических стрел в Тиамат,— Что ты имеешь ввиду?
Магические стрелы были одним из наиболее слабых атакующих заклятий, что знал Аинз — не только в его арсенала, а во всем Иггдрасиле, однако они имели великолепное свойство самонаведения, так что когда Тиамат попыталась уйти от них в сторону — неожиданно изменившие траекторию своего полета заряды стали для нее неприятным сюрпризом,— Предательство. Я дала им жизнь. Разве это не суть матери, давать жизнь своим детям?
— И потом они восстали,— Аинз телепортировался в сторону, на проверку используя заклятие более низкого ранга для того, чтобы избежать врезавшейся на месте его прошлого нахождения огромной когтистой лапы,— И запечатали тебя в бездне.
— Мардук, один из наиболее амбициозных моих детей,— монструозная форма и лицо Тиамат не было способно ни к каким человеческим эмоциям, однако в ее разуме правила и устои мира были наиболее податливы для ее разума и потому Аинз смог понять, что на лице Тиамат появилась улыбка — нечто среднее между гордостью за своего ребенка и вместе с тем смущение за его действия, как родитель, не понимающий, стоило ли ему отругать того за исписанные стихами стены или похвалить того за великолепный слог и творческое начало.
— Мардук, хм? — Аинз быстро пробежался по своей памяти, вспоминая, был ли в Иггдрасиле кто-то подобный, прежде чем вспомнить о том, как Табула называл громовержца Аккада из Вечного Вавилона “Мардуком без названия” и попытаться закинуть удочку для продолжения диалога, отправляя вперед еще десяток магических стрел,— Громовержец?
— Ох, ты встречался с ним,— Тиамат в этот раз ушла в сторону значительно раньше, но уклониться от магических стрел у нее не вышло и в этот раз — несколько сверкающих снарядов оставили раны на ее теле — чудовищные разрывы для любого Слуги, едва видимые царапины для самой Тиамат,— Да, он возвысился после того, как заточил меня… И моя душа болит… Я была его матерью — была той, кто даровал всему живому жизнь, вдохнула первородное дыхание в фигуры первых богов…
— Они убоялись тебя,— в третий раз магические стрелы Аинза уже прошли по большей части в сторону от Тиамат — та быстро обучалась и теперь бросилась в сторону в последнее мгновение, резко меняя свой курс, прежде чем открыть рот и выдохнуть на Аинза дыхание вязкого, почти жидкого черного дыма, что Аинз не стал принимать на себя, уходя в сторону,— Ты была слишком могущественна для их понимания.
— Разве не такова роль матери? — Тиамат, увидев движения Аинза, запомнила их и выдохнула еще раз, стараясь задеть как можно большую дистанцию зоной своего дыхания, что Аинз не хотел проверять на себе,— Я была бесконечно могущественна и бесконечно любящей для них. Я даровала жизнь им и всему, что окружало их. Ничто не было живо до меня — лишь существовало. Я дала жизнь всему — от зверей в лесу до рыб в море, птиц в небе и насекомых под землей. Я даровала им всем жизнь — породила все на этой земле… Разве не такова мать, что бесконечно рождает вновь и вновь?
— Мать, хм… — Аинз направил вперед магические стрелы вновь, но на этот раз Тиамат ушла полностью в сторону, окончательно освоившись с этим трюком Аинза, пока сам Аинз на мгновение погрузился в собственные воспоминания.
Аинз не слишком хорошо помнил свою мать — она умерла так давно, когда он был молод, что его разум словно бы заместил воспоминания о ее лице и голосе из его разума. Он помнил события и помнил слова, но не мог вспомнить, как выглядел или звучал говоривший их. Он чувствовал теплоту и любовь, когда вспоминал о своей матери, но никак не мог привязать эти чувства ни к какой конкретной фигуре, поэтому не мог судить о “матери” как о чем-то физическом, с чем он был знаком лично и мнение о которой он имел основываясь на конкретных фактах. Скорее только о концепции, что он лично пережил.
— Я не могу говорить о том однозначно, но недостаточно лишь родить для того чтобы быть матерью,— Аинз вздохнул, покачав головой,— Может быть я не прав в своем суждении, но я всегда думал, что мать это та, что любит. Что воспитывает. Что оберегает.
— Оберегает от чего? — Тиамат остановилась, прежде чем отнести в сторону единственное свое крыло — второе все также выглядело жалко, медленно восстанавливая свою форму,— Когда я создала все живое не было ничего, от чего должно было оберегать богов и людей — лишь друг от друга… Но как я могу выбрать, кто из моих детей более достоин жизни?
— Заяц, что бежит от волка. Волк, что пожирает зайца. Червь, что пожирает труп. Бактерия, что прорастает в черве. Деревья забирающие питание от солнца. Заян, поедающий траву. Все есть живое. Разве я могу видеть разницу между ними? — Тиамат разнесла руки в стороны, однако Аинз зря телепортировался в сторону в этот раз — это не было подготовкой атаки, сколько заключением самой Тиамат, что разнесла руки словно бы в попытке объять весь окружающий ее мир,— Я даровала жизнь всему живому, но я не есть существо. Я источник жизни, первородная мать, что любит весь мир — я есть концепция больше, чем сущность. Я есть непреложная истина этого мира ибо я люблю всех людей также, как я люблю всех зверей и всех созданий этого мира.
— Гравитация не выбирает тех, кто будет свободен от ее объятий. Она не перестает быть силой притяжения от того, что столкнувшиеся объекты не желают быть вместе. Чувства чужды законам вселенной,— Тиамат отнесла руки куда больше, прежде чем резко схлопнуть их перед собой со звуком удара титанической силы, что наверняка бы разорвал бетонные основания любого здания вокруг нее, если бы те находились рядом,— Так почему же я не могу быть матерью всего живого?!
— Потому, что… — Аинз заговорил, прежде чем остановиться. Действительно, почему?
Потому что она не играла в любимчиков среди своих детей? Потому, что процесс родов для нее выглядел иначе, чем для людей? Потому, что она принадлежала к другому виду? Потому, что была сильна? Потому, что была слишком стара? Потому, что была изначально?
Все эти идеи были правдивы с какой-то точки зрения, но не с точки зрения заданного вопроса самой Тиамат. Всем этим мыслям словно бы не доставало глубины, словно бы они были лишь малой частью одного финального вывода, что сама Тиамат не могла осознать, не то, что ответить на него. И это пало на плечи Аинза — уловить финальный смысл вопроса и задать его Тиамат — потому, что правильный вопрос всегда содержал в себе половину ответа.
Аинз потратил еще несколько драгоценных секунд, обдумывая сказанное Тиамат, прежде чем прийти к простому и ожидаемому, но от того не более радостному выводу — он не понимал, как именно он мог отнестись к вопросу Тиамат. Не в том смысле, что он не понимал тот или не мог возразить на тот — а в том смысле, что все его возражения каким-то образом просто не укладывались в заданный ему вопрос. И потому вместо ответа на тот — Аинз избрал тактику, что неоднократно уже помогала ему в подобных безвыходных моментах — изменить тему обсуждения.
— Если ты всего-лишь непреложная истина, одна из констант этого мира, то как люди могли тебя предать? — Аинз на мгновение задумался, стоило ли ему атаковать Тиамат вновь, воспользовавшись ее недвижимостью на месте, прежде чем прийти к выводу, что подобными действиями он мог спровоцировать ее на ответ — и, судя по тому, что плоть Тиамат регенерировала достаточно медленно — ему не стоило это делать. Тем более учитывая тот факт, что его мана начала восполняться довольно быстро во время его разговора, возможно, лучше всего было все же заговорить на данный момент, чем просто продолжать атаковать цель,— Разве поднявшись в воздух люди предали гравитацию? Разве это возможно, предать гравитацию? Если та является всего-лишь бесчувственным законом, то как она может иметь свое мнение относительно людей, поднимающих самолеты в воздух?
— Самолет не запечатывает гравитацию в ином мире,— Тиамат произнесла медленно, пока ее форма не содрогнулась — но на вид самого Аинза, это не было началом очередной атаки,— Поднявшийся в воздух самолет все также подвластен ее законам.— А боги, запечатавшие тебя, все также являются живыми,— Аинз покачал головой,— То, что они запечатали тебя — лишь такое же следствие их жизни как все иные. Дышать, жить, защищать себя — они просто действовали так, как действовали всегда, как действуют живые люди. Волк охотится на зайца, но заяц не знает ничего о естественном отборе, сложных пищевых цепочках и естественном круговороте энергии в природе. Он просто бежит от волка, спасая свою жизнь — такова природа всех живых. Они стремятся выжить. Боги просто оказались достаточно разумны для того, чтобы боятся большего, чем приближающихся к ним клыков.
— Я знаю,— ответ Тиамат заставил Аинза моргнуть — что отразилось на его костяной форме лишь как кратковременное затухание багровых точек в его глазах,— И я не держу на них зла за это.
Неожиданные слова Тиамат вдруг выбили Аинза настолько из колеи, что его подавлению эмоций пришлось активироваться самостоятельно для того, чтобы спасти его разум от перегрева и возможное содержимое его черепа — чтобы там не находилось на самом деле, мозг или нет — от кипения.
— А как же твоя боль от предательства человечества? — разум Аинза был настолько возмущен поворотом диалога в неожиданную сторону, что он не смог удержаться от вырвавшегося помимо его собственной воли комментария.
— Я никогда не говорила, что моя боль происходит от этого факта,— ответ Тиамат оказался для Аинза такой неожиданностью, что он непроизвольно открыл рот, после чего с силой захлопнул его, внутренне осматривая свой прошедший диалог с Тиамат, прежде чем с силой выдохнуть и побежденно склонить голову,— Полагаю… Нет, не говорила.
Однако даже в этом случае Аинз просто не мог оставить эту мысль без ответа, подав собственный голос,— Тогда, твой вопрос… Почему человечество предало тебя…
— Почему? — Тиамат вновь взглянула на Аинза, словно бы вновь вернувшись к поиску ответа на вопрос, что она так и не смогла получить,— Почему мне так больно, когда человечество отвергло свою мать? Почему мой разум разрывается на части, когда я вспоминаю удар, нанесенный Мардуком? Почему мне так тошно на душе, когда я вспоминаю, что все боги запечатали меня в Бездне? Почему это было предательством?
Аинз выдержал долгую паузу, собирая в голове обрывки своих мыслей, после чего прийти к единственному, парадоксальному, но, похоже, самому правдоподобному выводу из всех,— Погоди, то есть тебя беспокоит то, что… Это назвали “предательством”?
— Это было предательством,— Тиамат произнесла медленно, глядя на Аинза,— Я помню жалость и боль в глазах своих детей, когда они запечатали меня. Я помню страх и сожаление, когда они сковали меня. Я помню как они сомневались — и как они приняли решение. Как каждый из них сохранил в душе сомнения о моей судьбе. Как они убеждали себя, что они не имеют выбора. Через каждое мое дитя я видела, как их боль переходила от них к их сыновьям, к их дочерям и потомкам. Как боль росла в их разуме, став неотъемлемой частью их жизни — и как она стала их сожалением.
Аинз, едва не свернувший шею от резкого поворота разговора, не смог сделать ничего больше, кроме как потрясенно выдавить из себя,— То есть твоя боль… Происходит из их боли?
Тиамат, услышав эти слова, словно бы задумалась на мгновение — действие, что выглядело крайне странно, учитывая ее монструозную форму — прежед чем медленно склонить голову,— Полагаю… Так.
Аинз моргнул раз, затем второй и третий, словно бы пытаясь осмыслить все сказанное ему в данный момент, прежде чем добавить неуверенно и самостоятельно,— То есть тебя беспокоит не предательство, а то… Что человечество корит себя за него?
— Человечество назвало это предательством. Я никогда не держала зла на свершившееся,— голос Тиамат был спокоен — он был отстранен, и вместе с тем наполненным странным образом материнской любовью,— Но боль, что испытывает человечество… Это то, что я никогда не смогу им простить.
Странным образом Аинз вернулся к идее того, как именно Мерлин не позволил Тиамат проснуться и то, каким именно образом он поместил ее в состояние беспокойного сна — две Медузы, запечатанные в вечности, одна убивавшая вторую…
Когда Аинз развел их в стороны простая идея того, что младшая Медуза решила уничтожить монстра, которым она сама когда-то должна была стать, заиграла новыми красками — особенно последние мгновения той, когда младшая Медуза неожиданно заговорила о том, что Горгона сожалела всегда о своей монструозной форме и не желала становиться монстром на самом деле.
Может быть план Мерлина, его действия, уходили значительно глубже простого плана — запечатать Горгону в вечном лимбе, не поглощенную до конца — может быть в этом прослеживалась иная параллель, кроме видимой невооруженным взглядом?
Монстр, который не мог простить сам себя, плененный и убитый той, кто на самом деле знал о ее страданиях — кто сочувствовал ей больше всех, и от того не мог отпустить ее просто так, на ее собственную смерть? Возможно, вся ситуация была изначально неправильной — центральным звеном являлась не Горгона, распятая клинком Медузы, а сама Медуза? И тем, кто действительно продолжать страдать, передавая свою боль Тиамат, не позволяя ей успокоиться, и не давая ей уснуть — была не Горгона, а Медуза-младшая…
Мысль об этом странным образом заставила Аинза скривить губы в усмешке, признавая простую истину, что знали все обитатели этого мира.
Как обычно, во всем был виноват Мерлин.
— Тогда… Почему ты восстала сейчас? Для уничтожения человечества… Если это действительно является твоей целью,— Аинз оглядел Тиамат вновь, мысль о продолжении сражения с ней замещенная мыслью о продолжении диалога в попытке понять ее мотивацию,— Если тебя беспокоит не то, какую боль ощутила ты, а та, которую ощущают твои дети, то зачем пытаться уничтожить их?
— Я не пытаюсь уничтожить их,— ответ Тиамат был настолько же простым, насколько и сложным для понимания самим Аинзом,— Лишь поглотить их и переделать.
— Разум, вот причина их страдания. Если бы они были лишены разума, если бы заяц не знал, почему он бежит от волка, то он никогда бы не испытывал боли, оставляя голодным щенков, спасая свою жизнь,— Тиамат перенесла взгляд, словно бы глядя в в пустоту над головой Аинза — высоко над головой, учитывая ее рост, глядя за пределы ее собственного разума, на мир вокруг нее,— Я поглотила этот мир — и пересоздам его вновь. В этот раз — я не позволю ни одному зверю сохранить свое сознание. Все мои дети будут слышать мою песнь и не будут испытывать боли в своей жизни…
— Разве не к этому стремились столь многие монахи? Блаженство без боли и страха смерти. Где нет места разуму — нет места страданию,— взгляд Тиамат оказался вновь переведен на Аинза,— Сможешь ли ты глядеть на детей моих и знать, что они страдают из-за тебя? Из-за меня? Из-за того, что я не смогла забрать их боль, когда была должна?
— Но ты ведь хотела сражаться? — Аинз задумчиво поднял палец к собственному подбородку, после чего пару раз потарабанил по нему, обдумывая возникшую перед ним проблему.
— Десяток или два потерянных детей — цена, грех, который я унесу с собой. Когда я создам человечество вновь — я не допущу подобный ужас вновь,— Тиамат медленно покачала головой,— Я стала зверем для того, чтобы не допустить страдания больше. Ибо я есть первородная мать — и моя любовь к человечеству бесконечна.
— Мда,— кратко резюмировал Аинз, осмысливая возникшую перед ним проблему, стараясь найти какой-то способ продолжить диалог, вывести его в любую сторону, кроме той, в которую он, судя по всему, направлялся — в сторону необходимости уничтожения Тиамат окончательным образом.
И даже исключая то, что абсолютно все союзники самого Аинза неоднократно говорили ему, что это являлось плохой идеей, и что это шло против его изначального плана не убивать Тиамат — а Аинз не любил поступать в нарушение собственных планов — убивать Тиамат после того, как сам Аинз выяснил, что мотивацией для нее было “избавить человечество от страдания”, пусть и крайне странным способом — для Аинза казалось если не нечестным, то по крайней мере странным.
Мать, что желает лучшего, но совершает столь неправильные поступки…
Разум Аинза наконец-то смог ухватиться за противоречие, что он так долго искал, позволив ему задать простой вопрос,— Любишь человечество?
— Конечно,— Тиамат ответила немедленно, прежде чем расплыться в улыбке, что даже на ее монструозном лице выглядела по-матерински,— Как я могу не любить их, если я породила их? Как мать может не любить свое дитя?
— Но… Не так давно ты сказала о том, что ты являешься законом природы, который нельзя предать, не так ли? — разум Аинза ухватился за противоречие,— Как закон природы может любить, если его нельзя предать?
Вопрос Аинза застал Тиамат врасплох, прежде чем та покачала головой — огромные рога последовали за ней, рассекая воздух,— Поэтому я стала Зверем II.
— Я никогда не смогла бы восстать против человечества если бы была сама собой, Тиамат. Любовь не дала бы сделать мне этого,— Тиамат развела руками вновь и вся огромная плоть, монструозная ее форма, содрогнулось, пойдя волнами, словно бы была не ее телом, а миллионом мельчайших живых частиц, составляющих ее тело,— Поэтому я стала Зверем. Как Зверь я смогу сделать это. Став чудовищем, я смогу уничтожить человечество вновь — и как Тиамат — смогу воссоздать его заново.
— Я не была насильно превращена в Зверя. Они дали мне выбор,— Тиамат ответила, глядя на Аинза,— Я сделала тот.
— Если я стану чудовищем — я смогу поглотить человечество вновь. Его боль, страдание и страхи. Я смогу воссоздать его вновь. Чистым,— Тиамат взглянула наа Аинза, словно бы произнося финальный вердикт.
— А если нет? Если человечество откажется от этого вновь? Если оно будет сражаться? Если оно одержит победу?— Аинз почувствовал, что время диалога подошло к концу и подготовил заклятие как для атаки, так и для экстренного своего отступления.
— То пусть будет так. Пусть они убьют Зверя II. Абсолютное Зло Человечества. Пусть они уничтожат монстра, что желал уничтожить их,— Тиамат подняла огромную когтистую лапу, прежде чем броситься вновь,— Пусть они радуются своей победе. Пусть они возведут храмы в честь уничтожения безумного монстра.
— И пусть они не чувствуют боли уничтожив меня вновь,— и с этими словами Тиамат бросилась вперед.