• Boosty Shared
• Celovek

• T

• федерация

Жена Брайана Брэддока

Брайан Брэддок

Куб

Типичная гостиная семьи среднего класса в Сибири, и на Дальнем Востоке.

Изменённый Владивосток

Один из павильонов "Фабрики-Грез"

* * *

Ресторан пах смородиновым ликером и дымом сигарет. Юрий Тополов сидел у окна, нервно постукивая пальцем по краю блюдца с недопитым кофе. Запотевшее стекло искажало Невский проспект: прохожие казались смазанными тенями, трамваи — желтыми пятнами, плывущими сквозь октябрьскую изморось. Он провел рукой по воротнику пиджака — шерсть натирала шею, но снимать его было нельзя. Внутренний карман давил на грудь, напоминая о капсуле с чертежами.

Первая детонация прозвучала как хлопок дверью где-то в подземелье. Тополов вздрогнул, не сразу поняв, откуда грохот. Потом стеклянная люстра над барной стойкой закачалась, звеня подвесками. Ложки, ножи, бокалы — всё запело тонким, дрожащим звуком.

— Метро, — пробормотал официант, застыв с подносом.

Люди в зале замерли, словно в диафильме, который внезапно остановили. Вторая взрывная волна пришла через полминуты. Теперь уже ясно — серия. С улицы донесся крик.

Тополов вскочил, опрокинув стул. Его ладонь инстинктивно прижала пиджак к груди. В дверях ресторана началась давка: женщины цеплялись за мужчин, старик в медалях упал, пытаясь подняться на дрожащих ногах. Юрий протиснулся к выходу, чувствуя, как капсула жжет кожу сквозь ткань.

Улица превратилась в хаос. Толпа бежала к Казанскому собору, сбивая киоски с газетами. Напротив, из подземного вестибюля метро валил дым — густой, черный, с запахом горелой резины. Мимо пронеслись пожарные машины, сирены выли на частоте, от которой сводило зубы.

— Боже, боже… — Юрий прислонился к стене, пытаясь перевести дыхание. Где-то в районе Садовой раздался третий взрыв. Звук был приглушенным, будто земля вскрылась где-то глубоко.

— Тополов.

Он обернулся. Мужчина в сером плаще стоял в полуметре, руки в карманах. Лицо — обычное, ничем не примечательное, как у тысяч пассажиров утренних электричек. Но глаза… Глаза смотрели слишком спокойно для человека среди взрывов.

— Шифр «Восход», — сказал незнакомец, поворачиваясь к переулку.

Юрий закусил губу. Инструкция была ясна: если контакт называет кодовое слово — следовать без вопросов. Он толкнулся от стены, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Подворотня пахла мочой и гнилыми яблоками. Мужчина остановился у груды ящиков, обернулся:

— Передавайте.

Тополов достал капсулу — алюминиевый цилиндр с красной полосой. Рука дрожала.

— Как будем уходить? — спросил он, оглядываясь. В переулке было тихо, слишком тихо. Даже шум толпы сюда не долетал.

Мужчина взял капсулу, взвесил на ладони.

— Никак.

Холод вошел в бок мягко, как укус змеи. Юрий посмотрел вниз: рукоять ножа с насечкой в виде спирали. Боль пришла позже — волной, от живота к ключицам. Он вскрикнул, отшатнулся, споткнулся о булыжник.

— С*ка! — Тополов схватился за рану. Кровь сочилась сквозь пальцы, теплая и липкая. — Ты что делаешь…

Убийца шагнул вперед, вытирая лезвие о плащ. Его лицо все так же не выражало ничего — будто он вынимал письмо из почтового ящика.

— Сожалею, но предатели нам сейчас не нужны, — сказал он, поднимая нож. — Спасибо за чертежи.

Юрий заорал. Не от боли — от ярости. Крик получился громким, истеричным, как у раненого зверя. И это спасло ему жизнь.

Из-за угла выскочили двое: парни лет шестнадцати, в форме курсантов. Широкоплечие, с короткими стрижками, они замерли на секунду, оценивая ситуацию.

— Батюшки, нож! — крикнул тот, что повыше, с родинкой над бровью.

Убийца вздохнул, словно встретил старую знакомую, и бросился на них.

Первый удар — горизонтальный, от бедра — пришелся в солнечное сплетение курсанта. Тот согнулся, выдыхая воздух со свистом, и подставляя руки под лезвие ножа. Второй парень, коренастый, с кулаками как молоты, попытался захватить руку с ножом. Убийца провернулся на пятке, ударил локтем в челюсть. Звук кости был похож на щелчок арбузных семечек.

— Эй, гад! — Тополов, стиснув зубы, швырнул в него обломком кирпича.

Камень угодил в плечо. Убийца даже не дрогнул. Он работал как автомат: точные удары коленом, ребром ладони, пяткой. Курсанты, хоть и сильные, явно не ожидали такого уровня. Высокий, придя в себя, рванул убийцу за плащ — ткань порвалась с треском. Под ней оказался бронежилет.

— Данилыч осторожней, б*я! — закричал коренастый, выплевывая кровь. Он рванулся вперед, пытаясь зайти сзади.

Убийца поймал его руку, дернул на себя, ударил головой в переносицу. Курсант рухнул, но успел ухватиться за ногу. Высокий в этот момент влепил двойку в живот — удар, который должен был свалить быка. Убийца лишь качнулся, вырвался, и нож блеснул в воздухе.

Тополов, прислонившись к стене, сжимал рану. Мир плыл: красные пятна на асфальте, крики, лязг металла. Он видел, как коренастый курсант, с окровавленным лицом, вцепился убийце в горло. Тот закашлялся, ударил локтем — раз, два. Пальцы разжались.

— Держи его! — Высокий прыгнул на спину, обхватив шею руками.

Они рухнули в лужу. Убийца бился, как щука на крючке, но двое парней, навалившись всем весом, прижали его. Нож выскользнул из руки, зазвенел по камням.

— Свяжи… свяжи его! — коренастый, задыхаясь, сдернул ремень.

В этот момент из переулка выбежали милиционеры. Трое, с пистолетами Макарова наготове.

— Стоять! Руки за голову!

Курсанты замерли. Убийца поднял голову, и Тополов впервые увидел на его лице эмоцию — досаду.

— Помогите, вон этот напал на меня! — крикнул Юрий, сползая по стене.

Милиционеры набросились на убийцу. Тот дернулся, вырвал руку, ударил одного в пах. Но силы уже не те — пятеро мужчин скрутили его, прижали лицом к асфальту.

— Скотина, — старший милиционер, седой капитан, встал, поправляя фуражку. — У тебя совесть есть? Люди гибнут, а ты…

Тополов не слышал продолжения. Гул в ушах нарастал, края зрения сужались. Он видел, как коренастый курсант, с перекошенным носом, подползает к нему:

— Дядя, держись! Скорая едет…

Пальцы парня дрожали, когда он прижимал окровавленный шарф к ране. Тополов хотел поблагодарить, но вместо этого спросил:

— Как… зовут?

— Игорь, — улыбнулся курсант. — А это Даня. Мы с училища, на увольнении были…

Голоса сливались. Где-то далеко завыла сирена. Юрий закрыл глаза, думая о капсуле. Чертежи Ванько… Термояд… Если они ушли к врагу, то все — война станет неизбежной.

Но сознание уже уплывало в черноту, унося с собой страх, боль и единственную ясную мысль:

«Предатели. Не нужны…»

* * *

Гостиная сверкала, будто её вырезали из рекламного проспекта. Диван с обивкой из итальянской кожи, стенка «Роскошь-95» с глянцевыми фасадами, плоский телевизор «Рубин» с диагональю, которая в Америке стоила бы годовой зарплаты. На полке — коллекция компакт-дисков: «Любэ», «Кино», «Кармен — Platinum Edition». Даже камин, газовый, с позолотой.

Актриса в костюме от московского ателье «Светлана» разламывала кассету VHS. На этикетке красовался логотип «Киноэкспорт» и гордая надпись: «Только для внутреннего пользования».

— Что тебе нужно! — её крик напоминал скрип тормозов. — Что я не поняла!? Что нужно было сделать!?

Кассета треснула. Она швырнула обломки в камин, где пламя тут же стало тут же стало их пожирать. Девушка упала на ковёр, и зарыдала.

— Стоп! — рявкнул режиссёр.

Софиты погасли. Помощники засуетились: поправили актрисе макияж, вручили стакан воды с ломтиком лимона.

Я подошёл к режиссёру — японцу в пиджаке, который нервно теребил часы. Переводчик, студентка с лингвистического, перехватила мой взгляд.

— Скажите ему, — начал я, глядя не на Касато, а на холодильник, забитый банками красной икры, копчёной осетриной, и прочей снедью, которой исключительно богата Россия, — что зритель помимо актрисы должен напитываться духом Новой России, и поймите меня неправильно фильм сам по себе выйдет отличный уверен, и сценарий что надо, но. Надо чтобы зритель вскольз подмечал и другие детали, помимо перипетий сюжета, необходимо чтобы видели, как хорошо живётся среднему классу в России, по крайней мере в странах третьего мира, об европейском, и американском зрителе пока рано говорить. — Я обвёл рукой комнату: видеомагнитофон «Panasonic» с сенсорным пультом, микроволновка «Мрия», телефон с автоответчиком «Россвязь». — Смотрите, мол, как у нас: “колбаса” есть, техника есть, духи есть. Вся это дребедень. Понимаете?

Переводчица затараторила, а японец кивал, будто собирал мои слова в невидимый чемодан.

— Он спрашивает, — перевела девушка, — почему нельзя просто снять красивый фильм?

Я усмехнулся. За окном, в декорациях «улицы», стоял «Москвич» с тонированными стёклами, — это был сумрачный гений объединеного автомобильного холдинга, и талантливых инженеров Ванько, чего уж там лично я тоже поучаствовал, поделившись технологиями, которые удешевили производство, и сделали возможным его массовую продажу в пределах России, за бесценок, а покупать было что: климат-контроль с раздельной регулировкой для водителя и пассажира, кожаные сиденья с подогревом и памятью настроек, система курсовой устойчивости (ESP), предотвращающая занос, шесть подушек безопасности, круиз-контроль, гидроусилитель руля с переменным усилием, автоматически затемняющееся зеркало заднего вида, алюминиевый кузов для снижения веса и улучшенной динамики, а также элегантный, строгий дизайн с "четырьмя глазами" фар. Это был автомобиль, который сочетал в себе роскошь, безопасность и инновации, доступные не только обеспеченному, но и преуспевающему среднему классу, которых в России с каждым годом становилось все больше. Одна из многих машин отечественного производства, которую за бугром могли купить лишь единицы. Но в кино она должна была стать такой же обыденностью, как хлеб. Вызвать диссонанс у зрителя, чтобы задал себе вопрос: “Погодите? А почему эта дорогая русская тачка, которая здесь стоит огромных денег, там в России, есть почти у каждого мало-мальски работящего человека?! Неужели, там им живётся настолько вольготно?!”

Неплохая пища для ума, и никакой открытой пропаганды. Безусловно, большинство скорее всего и не задаст себе этот вопрос, но на подкорке этот образ все равно отпечатается.

— Потому что кино — это не про правду. Это про… — я поискал слово, — про мечту. А мечта должна быть проста: вот холодильник — он полный. Вот дом — он красивый, и тёплый. Вот страна — в ней хорошо живётся. А всё остальное — призраки, бандиты, духи… — я махнул рукой в сторону камина, — это просто фон. Как в Америке снимают: у них тоже злодеи, инопланетяне, но все знают — в конце Штаты спасут мир. У нас будет так же. Только честнее.

Касато что-то пробормотал, тыча пальцем в полку с CD.

— Он говорит, — перевела девушка, — что в Японии так не снимают. Там больше… хмм… уделяют внимания эмоциям.

— А мы не в Токио. Мы — в России. В СССР тоже снимали с душой. — Я подошёл к окну, за которым виднелись декорации Владивостока: новые кирпичные этажки, похожие на сталинки, и федералисткие многоэтажки в Бостоне, детские площадки с горками, вывеска «Ladoga» на фасаде булочной. — Толко это не помогло. Были и балет, и опера, и высокая культура, но мир не оценил. Жвачка, миру оказалась милее. Так что в новой эпохе мы должны бить врага его оружием, а потом и вовсе поменять игру…

Пока режиссёр спорил с оператором о ракурсе для микроволновки, я вышел в коридор. Владивостокская «Фабрика-Грёз» гудела, как улей перед грозой. Из павильона №3 доносились взрывы — там снимали боевик про русских учёных, которые изобрели вечный двигатель, но ЦРУ хочет его украсть. Из №5 лился джаз — мелодрама о любви пианиста из Питера и дочки сибирского нефтяного магната.

В павильоне №7 пахло свежей краской и ванилью. Декорация изображала дом в элитном субурбане: паркет, хрустальная люстра, компьютер «Эльбрус-Лайт» на столе. Мальчик лет десяти, швырял в «грабителей» (актёров в масках с надписью «Made in USA») дорогие игрушки, строил им всякие ловушки, и каверзы, а те смешно на них попадались.

— Мать — директор завода в Тюмени, — слышался голос режиссёра-американца Эрика, поправляющего кепку с логотипом. — Отец — лётчик-испытатель, богатый человек. Мальчик в одиночку защищает дом, и да, еще раз повторюсь звучит бредово, но опросы среди зрительской выборки, показали, что почти всем сценарий понравился. Наша же главная задача перенести это все на экран, и сделать так чтобы это не выглядело бредом, и не было стыдно. Я вам каждый день буду это повторять…

Я осматривая комнату: на стене висел календарь с видом обновлённого Арбата, на кухне — банка солёных огурцов с лейблом «От бабушки из Подмосковья». За окном, нарисованным с фотографической точностью, возвышался мост через Золотой Рог.

Перед уходом я задержался у окна. Настоящий Владивосток за забором «Фабрики» почти догнал киношный: старые дома снесли, на их месте выросли стеклянные, и бетонные башни с зимними садами, трамваи с надписью «Сделано в Новосибирске», кафетерии, все почти в Электрограде. Лишь кое-где торчали остатки прошлого — покосившийся забор с плакатом «Здесь будет парк „Россия-2000“», да старушка, продающая семечки у входа в «Ладоги». Тем не менее Сибирь, Арктика, и Дальний Восток на удивление хорошо и быстро восприняли новые веяния. Меняясь буквально на глазах, уверен если подождать еще пять лет, то эти три региона России, уже будет не узнать, они изменяться навсегда. Чего конечно нельзя было сказать об Европейской части, там реформы шли со скрипом. Конечно подвижки были, но учитывая что поток переселенцев из запада на восток только растет, и не думает падать, изменений было недостаточно. Оно и понятно, та же правовая реформа, пока реализуется только к востоку от Урала. В Европейской части России, (за исключением Кавказа где автономные русские поселения уже давно пользовались плодами реформ), в силу густонаселённости было трудно всем раздать столь радикальные права, да и сами люди особо не стремились к этому, считая что им лучше при старом порядке.

— Еще много работы, — сказал я себе, садясь в «Чайку» с кондиционером и телевизором.

Шофёр включил радио: «…по данным Росстата, и независимых статистических служб средняя зарплата превысила тысячу долларов. Вчера в Электрограде подписали соглашение о…».

Я закрыл глаза. Через пять лет мир вступит в новое тысячелетие, а мы будем готовы. Пусть видят наши фильмы. Пусть завидуют.

Вдруг завибрировал телефон, я вздохнул, и приложил его к уху.

— Ало… Да… Хорошо… Пусть мой аватар выступит по национальному телевиденью… Я скоро прилечу…

* * *

Холод в камере был особым — не просто отсутствием тепла, а чем-то живым, ползучим, что въедалось в кости. Брайан сидел на металлической койке, прижимая колени к груди, и перебирал фотографии. Снимки, как осколки зеркала, отражали то, во что он больше не хотел верить. Его пальцы дрожали, когда он останавливался на лицах детей: девочка в розовой куртке, засыпанная снегом и стеклом; мальчик, сжимающий в руке обгоревшую ладонь. «Мирные», — сказал русский офицер, положивший папку на стол во время допроса. В его голосе не было упрека — только усталость.

Брайан закрыл глаза, пытаясь заглушить вой ветра за стенами. «Куб» — так заключенные называли этот арктический ад — глушил все внешние звуки, кроме этого: бесконечного завывания, будто сама земля плакала. Он открыл папку снова. Вот они, «агенты свободы»: обгоревшие тела в форме. На деле — боевики с пластидом в сумках. Один из них, лысый мужчина с татуировкой орла на шее, был ему знаком. Капитан Рис, SAS, 1989 год. Операция в Бенгази. Тогда они спасали заложников. Теперь…

— Ложь, — прошептал Брайан, но голос звучал пусто. Русские не врали. Ни разу.

Он потянулся за последним снимком — групповым. Молодые лица, улыбки, флаг Великобритании на фоне Биг-Бена. 1992 год. Незадолго до Распада. Теперь Шотландия — независимое королевство , Уэльс, и половина Англии — протекторат России, а Лондон… Лондон стал кладбищем под открытым небом, столица мира превратилась в жалькую тень самой себя.

— Сопротивления? — Брайан швырнул фотографию в стену. Бумага, ударившись о черный полимер, бесшумно упала на пол. — Дети. Старики. Как это…

Он схватился за голову, чувствуя, как трещина в картине мира расширяется. Вспомнил слова отца, ветерана высадки в Нормандии: «Война — это грязь. Но есть грязь, а есть дерьмо». Отец стрелял в немцев, глядя им в глаза. А он, Брайан, годами верно служил своему народа, уничтожая «цели» по приказу из Лондона. Никогда не видел лиц. До сегодня. Возможно… Пришло время спросить с его начальников, за все это? Нет, русским он служить точно не будет, но заняться этим однозначно стоит.

Свет в камере погас.

Тишина.

Брайан вскочил, прижавшись спиной к стене. Темнота была абсолютной — даже дыхание не оставляло следов в воздухе. Он напряг слух: ни шагов, ни скрежета замков. Только пульсация в висках.

— Контрольный режим, — пробормотал он, вспоминая инструктаж охраны. Раз в месяц «Куб» перезагружал системы, погружая коридоры во тьму на три минуты. Но сейчас… Слишком внезапно.

За дверью послышалось шипение — словно гигантский утюг коснулся металла. Брайан присел в боевую стойку.

Дверь распалась.

Не взорвалась, не сломалась — просто расплавилась по контуру, как масло под ножом. В проеме, окутанная сизым дымом, стояла…

— Элизабет?

Она шагнула вперед, и аварийные фонари, замигавшие где-то в глубине коридора, осветили ее лицо. Те же веснушки на переносице. Те же губы, сжатые в тонкую полоску решимости. Но правая рука… От запястья до плеча она светилась голубоватым сиянием, будто под кожей пульсировала плазма.

— Мне потребовалось очень много времени, чтобы найти тебя, — ее голос дрогнул. — И я тебя нашла, Брайан.

Он не помнил, как оказался рядом. Обнял, вдохнул запах ее волос — все тот же, смесь лаванды и имбиря. Поцелуй был горьким от слез, соленым от пота. Элизабет ответила яростно, впиваясь пальцами в его спину, и на миг он забыл про «Куб», про войну, про все.

— Как ты… ты не должна здесь находиться милая, — прошептал он, отстраняясь.

— Заткнись Брайан Брэддок. — Она схватила его за руку. — Идем. У нас две минуты до перезагрузки систем.

Коридор был пуст. Стены, покрытые черными шестиугольными панелями, поглощали свет. Брайан заметил тени — человек пять, в маскировочных костюмах арктического образца. Один из них, высокий азиат с шрамом через глаз, кивнул ему:

— Лифт на северной стороне. Торопитесь, с возращением сэр — Брэддок кивнул.

Они бежали, обутые в бесшумные ботинки, мимо камер с такими же черными дверями. Брайан пытался заглянуть в глазки, но Элизабет дернула его за рукав:

— Не трать время. Здесь только ты.

— Как? — Он споткнулся. — В «Кубе» тысячи заключенных!

— Никого нет. — Она остановилась перед стальным шахматным лифтом. — По крайней мере мы никого не нашли. Похоже они поняли что их местоположение вычислили, и они перевозили заключённых в спешке… тебя не успели…

Лифт открылся с тихим шипением. Внутри, на полу, лежали двое охранников в черной экипировке. Без шлемов. Брайан наклонился — лица обоих были… искривлены. Нет, не изуродованными. Просто скорченные в неприятной эмоции.

— Нейро-блокировка, — сказала Элизабет, нажимая кнопку «B1». — Они проснутся через час.

— Как ты вообще узнала где я? — Брайан не сводил глаз с ее светящейся конечности. — И информация про перезагрузку систем, переезд…

— Подарок от друзей. — Она усмехнулась, но в глазах не было веселья. — У русских поднакопилось врагов.

Лифт рванул вниз. Брайан почувствовал давление в ушах — они спускались глубже, чем предполагали уровни.

— Ты знала, что я жив?

— Мне сказали, что ты перешел на их сторону. — Она не смотрела на него. — Что стал советником ФСБ.

— И ты поверила?

Лифт остановился. Дверь открылась в гигантский ангар, где их ждали три снегохода.

— Нет. — Она наконец обернулась. — Поэтому я здесь.

Морозный воздух ударил в лицо, когда они выехали наружу. Брайан оглянулся: «Куб» возвышался как монолит — черный, без окон, уходящий вершиной в свинцовое небо. Вокруг на сотни миль — только тундра, покрытая снежным саваном.

— Как? — Он кричал, чтобы перекрыть рев двигателя. — Ты использовала силу внутри! Они говорили, купол подавляет мутации!

Элизабет резко повернулась, и ее глаза вспыхнули тем же голубым светом, что и рука:

— Кто сказал?

— Все! Это же причина, почему…

— Наверное какие-то неполадки в системе, в этой тундре все техника ломается. Не удивлюсь что даже у этих медведей, техника ломается только так. — Ее голос стал жестким. — Так или иначе, я бы и голым руками вгрзылась туда, лишь тебя вытащить.

Он замолчал, чувствуя, как реальность снова трещит по швам. Воспоминания всплывали обрывками: допросы в комнатах с мерцающими стенами, инъекции «нейтрализатора», голос врача: «Ваши способности больше не опасны».

— Я не мог прости… — Он сжал кулаки. — Сильнее не было, я… я впервые почувствовал себя обычным человеком.

— Все в порядке, мы тебя приведём в норму. Твой брат, и сестра, поймают сестру или дочь русского президента, и тогда мы схватим этого ублюдка за его яйца, — Элизабет прибавила скорость. — Самый прочный тюремный купол — в голове.

* * *

Холодный свет люстры, затянутой паутиной, дрожал на потолке, словно не решаясь опуститься ниже. За окнами гостиной ветер гнал по улицам серые клочья тумана — питерский ноябрь, как старый актер, играл свою роль безупречно. Я сидел в кожаном кресле, облупившемся по краям, и слушал тиканье часов. Звук казался громче обычного: каждый щелчок — отсчет до нового взрыва, до новой смерти.

Кулагира стояла на коленях у моих ног, не поднимая глаз. Ее пальцы сжимали край моей куртки — черной, военной, с выгоревшими от времени погонами. Она не плакала. Не оправдывалась. Просто ждала. Ее дыхание, прерывистое и мелкое, сливалось с шелестом страниц в руках Навессира. Криптек сидел в углу, сгорбившись над книгой, чей переплет напоминал кожу древнего зверя. Его посох, покрытый рунами, мерцал тусклым зеленым.

— Встань, — сказал я наконец, откидываясь на спинку кресла. Голос прозвучал чужим, как будто его выковали из того же металла, что и рельсы метро.

Она вздрогнула, словно я ударил ее, но не двинулась. Навессир поднял голову, и его глаза — два уголька в морщинистой маске старика — скользнули по мне. Он молчал. Всегда молчал, пока не спросишь.

— Встань, — повторил я жестче. — Не унижай себя.

Кулагира поднялась, пошатываясь.

— Ты разочаровала меня, — начал я, глядя поверх ее головы на портрет, висевший над камином. — Но вина… — Я сжал подлокотники, чувствуя, как трещины въелись в кожу ладоней. — Вина моя. Я не объяснил тебе границ. Не научил ценности жизни, каждого поданного.

Она попыталась заговорить, но я резко поднял руку. Где-то в коридоре скрипнула половица — прислужники замерли, как тени.

— Они взорвали метро, Кула. Десятки. Ты знаешь, что значит — умирать под землей? — Голос дрогнул, и я стиснул зубы. — Темнота. Давление. Крики, которые глохнут, едва начавшись…

— Я посчитала, что цифры приемлемы, — прошептала она. — Это никак не отразится на общем поголовье. Главное что враг ничего не заподозрил, и мы полностью перевернули их ловушку. Враг поступил бессчётно, и заслужил подобный исход.

— Приемлемы? — Я встал, и кресло заскрипело, будто жалуясь. “Общее поголовье”, да уж, термин больше подходит для залойного скота, чем для людей. — Ты — моя кровь. Моя ответственность. И каждый, кто гибнет из-за тебя… Это либо моя заслуга, либо мое бремя, так повелось издревле. Когда фаэроны первых дней, направляли своих смертокогтей в бой. Пойми, каждый человек, который живет внутри моей вотчины, это мой подданый, и мне претит, относиться к ним как попало. Словно они расходный материал. К тому же, в будущем, некоторые их них безусловно возвысятся, станут началом новой крови. Мы не можем столь благордное начинание, запятнать столь потребительским отношением.

Навессир хрипло кашлянул, перелистывая страницу. Звук был похож на скрежет ножей.

— Прости, — сказала Кулагира, и в этом слове не было согласия. Только усталость, и покорность.

Я все же кивнул, позволяя ей отступить к дивану. Она села, сгорбившись, и я вдруг вспомнил, как учил ее стрелять из энергетического лука в угодьях отца. Ей было двенадцать, а падающий снег казался пеплом.

— Навессир, — придя в себя, я повернулся к криптеку. — Что с пленными?

Старик закрыл книгу, и корешок издал стон, будто живой.

— Ничего, владыка, — его голос напоминал шелест высохших листьев. — Цепочка обрывается у первого звена. Наемники получали приказы через мертвых нынче посредников, либо другим побочным путём. Даже если вывернуть их души… — Он провел пальцем по посоху, и руны вспыхнули синим. — Они видели лишь тени.

— Британцы? — спросил я, уже зная ответ.

— Или те, кто хочет казаться ими. — Навессир кивнул. — Они учатся. Раньше лезли в лоб, теперь… — Он махнул рукой, и воздух дрогнул, показав на миг что-то вроде карты: нити заговоров, узлы предательств. — Паутина.

Я подошел к окну. За стеклом падал снег, а вдали горели огни вечернего города. Где-то там, под землей, еще не остыли рельсы, и все еще велис спасательные работы.

— Усилить наблюдение за посольствами, — сказал я, следя, как капля конденсата ползет вниз по стеклу. — Проверить всех, кто контактировал с сестрой в последний месяц. И найти того, кто слил график ее перемещений.

За спиной раздался шелест — прислужники склонились в поклоне. Их лица, скрытые капюшонами, не отражали ничего. Они были пустыми сосудами, готовыми принять любой приказ. Иногда я завидовал их простоте.

— Брат… — Кулагира встала, поправляя прядь волос, выбившуюся из косы. — Я могу…

— Молчи, — оборвал я, не оборачиваясь. — Ты сделала достаточно.

Она замолчала, но я чувствовал ее взгляд — острый, как лезвие. Таким же взглядом она смотрела в детстве, когда я запрещал ей лезть на крышу. Тогда она все равно лезла.

Навессир задвигал костяшками пальцев, и в воздухе замерцали символы — отчеты, донесения, фото жертв. Я отвернулся.

Она сжала губы, но кивнула. Всегда кивала, когда понимала, что спорить бесполезно.

Навессир поднялся, опираясь на посох. Его тень, искаженная и слишком длинная, поползла по стене, сливаясь с тенями прислужников.

— Прикажете начать поиски? — спросил он.

— Да.

Криптек кивнул и, бормоча что-то, растворился в воздухе.

Кулагира все стояла у дивана, сжимая рукав платья.

— Прости, — повторила она.

Я подошел, взял ее за подбородок — аккуратно, как в детстве, когда вытирал слезы после падений.

— Ты выжила. Это главное.

Потом отпустил и вышел в коридор, где прислужники расступились, как вода перед кораблем.

А где-то в метро, в туннелях, заваленных телами, до сих пор работали спасатели и медики.

* * *