Федерация 187
* * *
Агент Картер крепко сжимала руль, её пальцы побелели от напряжения. Машина медленно продвигалась вперёд, словно плыла сквозь густой туман, только вместо тумана её окружала плотная стена людей. Толпа протестующих заполонила улицы, их лица были искажены гневом, а в руках они держали плакаты с фотографиями жертв «Токийской резни». Надписи на плакатах кричали о несправедливости, о крови, о детях, погибших под пулями.
— Проклятье! — вырвалось у неё, когда кто-то из протестующих ударил кулаком по капоту. Звук удара отозвался в её ушах, как выстрел. Она резко нажала на тормоз, чтобы не задеть человека, который бросился прямо под колёса.
— Спокойно, Пегги, — раздался голос Фьюри. Он сидел на пассажирском сиденье, его лицо было спокойным, но в глазах читалось напряжение. — Они просто злятся. И у них есть на это причины.
— Я знаю, Ник, — сквозь зубы процедила Картер, снова пытаясь вырулить. — Но они бьют по машине! Мы не можем просто сидеть здесь и ждать, пока они разберут ее на винтики! — Она нарочито громко крикнула, чтобы те кто был снаружи точно ее услышал.
— Они не разойдутся, — Фьюри покачал головой. — Такие митинги по всем штатам. Я такого не припомню со времён Вьетнамской войны.
Картер пожала плечами, её глаза были прикованы к дороге. — Никто не любит, когда стреляют по детям, — сказала она тихо.
Толпа вокруг них продолжала бушевать. Полицейские в защитной экипировке пытались сдерживать протестующих, используя дубинки и электрошокеры. Крики, стоны, звуки ударов — всё это сливалось в единый гул, который давил на уши. Картер снова нажала на газ, медленно продвигаясь вперёд. Ей удалось найти небольшой проход между людьми, и она воспользовалась этим, стараясь не задеть никого.
— Осторожно, Пегги, — пробормотал Фьюри, когда машина наконец вырвалась из толпы и направилась к воротам Белого дома.
Через несколько минут они уже были внутри. Картер и Фьюри быстро прошли через коридоры, направляясь в кабинет президента. Их встретили охранники, которые молча пропустили ее внутрь, Ник остался ждать снаружи.
Кабинет президента Эла Гора был просторным, но в тот момент он казался тесным из-за количества людей, собравшихся внутри. Президент стоял у окна, его лицо было напряжённым. Рядом с генерал Росс, директор ЦРУ Смит и Джонатан Басс, нефтяной магнат и советник президента по экономической безопасности. Все они смотрели на большой экран, где транслировалось выступление президента России Владислава Железнякова-Котлинского.
— Америка — это империя зла, — раздался голос Железнякова-Котлинского. Его слова звучали чётко и уверенно. — Они несут смерть и разрушение, прикрываясь лозунгами о свободе и демократии. Токийская резня — это лишь один из многих примеров их бесчеловечности…
Эл Гор выключил телевизор и резко развернулся к своим советникам. Его лицо было красным от гнева.
— Пропагандистская кампания русских даёт свои плоды, — сказал он, потрясая руками. — Они умудряются проталкивать свою повестку даже у нас, в ООН! Конечно, не с такой эффективностью, но всё же…
— Господин президент, — начал генерал Росс, но Гор резко прервал его.
— Нет, вы только посмотрите! — он снова указал на экран, хотя тот уже был выключен. — Нахальство России переходит всякие границы! Мы тратим слишком много ресурсов на противостояние с этим осколком СССР. Это должно прекратиться!
— У меня есть предложение, — раздался спокойный голос Джонатана Басса. Все повернулись к нему. Басс сидел в кресле, его лицо было невозмутимым. — Если позволите, господин президент.
Гор кивнул, жестом приглашая его продолжить. Басс встал и подошёл к окну, за которым виднелись огни Вашингтона.
— Я не хочу никого обидеть, — начал он, — но вся эта шпионская эпопея, которая длится последние несколько лет, это, конечно, очень захватывающе, но явных плюсов она нам не приносит. Последние пять лет мы только и делаем, что уступаем. Поэтому я предлагаю перенести борьбу в другое русло. Заставить русских истрачивать ресурсы. А мы напротив заработаем.
— Что вы имеете в виду? — спросил директор ЦРУ Смит.
— Мы должны полностью обезжирить страны Восточной Европы и Ближнего Востока, — продолжил Басс. — Радикализировать их, снабдить оружием и бросить против России.
— То есть вы предлагаете продолжить то, что мы делали в Восточной Азии? — вмешалась Картер. — Русские не дураки. Они, как в случае с Японией и Китаем, не дадут вспыхнуть бойне в своём приграничье.
Басс отмахнулся. — Это вовсе не то, что я предлагаю. Я не хочу разжечь конфликт между третьими странами. Я хочу прямую агрессию группы стран против России. С оружием, с многотысячными армиями. Но для начала нам нужно умиротворить бывшую ГДР. Я слышал, что оккупационные силы ФРГ не справляются с красными партизанами.
— Можно ближе к делу? — спросил Гор, его голос звучал скептически.
— Для начала мы должны поддержать ФРГ, — ответил Басс. — Снабдить их оружием, деньгами, ресурсами. Пусть они разберутся с партизанами. А затем мы сможем использовать Восточную Европу как плацдарм для дальнейших действий.
Картер смотрела на Басса, её лицо было непроницаемым.
— Господин президент, — сказала она, обращаясь к Гору, — мы должны быть осторожны. Если мы начнём играть в эту игру, то рискуем потерять всё.
Гор задумался, его взгляд блуждал по комнате.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Давайте начнём с ГДР. Нам не помешает набрать вес.
* * *
Особняк на Мойке, купленный мной за бесценок у какого-то неудачливого нувориша, дышал тишиной. Каминные часы пробили два. Я сидела в кресле из карельской берёзы, пальцы впились в подлокотники, пока слуги в ливрее XIX века (моя прихоть) ставили на стол серебряные поднос, и приборы.
— Чай, госпожа. И газеты, как приказали.
Голос некронской дворни, замаскированой под людей-слуг, был безликим, как шорох страниц. Они поклонились, не поднимая глаз, и растворились в коридоре, словно призраки из твоих кошмаров.
На подносе дымилась фарфоровая чашка с Дарджилингом, высокогорным чаем из северной провинции Индии. Хотя я не могла ощущать вкуса, и теплоты напитка, подобный ритуал доставлял мне эстетическое удовольствие. Словно это делало мне ближе, с героями романов, и книг которые я в последнее время “употребляю” вагонами. Чужие миры, и фантазии помогают мне отвлечься, и погрузиться в грезы. Впрочем сейчас не до книг, меня ожидает другого рода удовольствие.
Рядом — стопка газет. «Невский курьер», «Петербургская правда», «Деловой Петербург». Все с сегодняшней датой: 5 ноября.
Первая полоса «Курьера» кричала: **«Загадочная наследница: дочь или сестра Президента Котлинского-Железнякова?»** Фотография моей спины, сделанная у входа в Эрмитаж. Пальто с меховым воротником, шляпа-котелок — специально для папарацци. Я усмехнулась. Пусть ломают копья.
«Правда» была сентиментальнее: **«Негласная хозяйка Санкт-Петербурга: кто стоит за реставрацией исторического наследия?»** Текст пестрел эпитетами: «таинственная благотворительница», «покровительница искусств». Читая, я провела пальцем по строчкам, будто гладила кошку. Лесть всегда грела, даже когда знаешь её цену.
Но «Деловой Петербург»… Его заголовок впился в глаза, как заноза: **«Откуда деньги? Расследование источников финансирования масштабной реконструкции города»**. Автор, некий Артём Вольский, копался в цепочке офшоров, упоминал тендеры с подозрительно заниженными ценами, задавал вопросы о связях с президентом, то есть моим братом, и его “дружками” из фонда “Н.А.У.К”, или прозванного в народе кооператива “Физик”.
Чай остыл. Я фыркнула, швырнув газету на пол. Бумага шуршала, как змея, свернувшаяся у ног.
— Николай! — крикнула я, уже набирая номер на телефоне. — Найди мне одного пса. Я хочу чтобы через час главный редактор его газеты был уволен, а он сам…
Голос брата всплыл в памяти внезапно, словно эхо из детства. *«Сестра, мы сильнее. Но сила — не в том, чтобы громит все подряд. Иногда… иногда нужно быть мудрее, и сдержаннее. Просто доверься мне, и моему виденью»*. Брат. Мой старший брат, ты всегда был сердечнее и добрее прочих, даже врагов ты порой щадил, а недостойным дарил быструю смерть, и безболезненную смерть . Его портрет висел в библиотеке — молодое лицо с морщинами у глаз, и глубокий, мудрый взгляд, работа местного художника. За портрет он получил столько денег, сколько ни один художник на этой захудалой поеетке никогда не получал. Это конечно послужило новыми пересудами в “светской” и не только среде, но мне было плевать.
Палец замер над экраном. Я сжала телефон так, что стекло затрещало.
— …Госпожа? — Николай стоял в дверях, бровь чуть приподнята.
— Ничего. Уходи.
Он исчез, не задав вопросов. Лучший из слуг — не тот, кто думает, а тот, кто умеет становиться невидимым.
**Прошлое.**
*Мы с братом бежали по крыше летнего дворца, спасаясь от охраны после ночной вылазки за пределы отцовской резиденции. Ему было четырнадцать, мне — двенадцать, оба на рубеже взросления, на нашей планете рано взрослели. Он смеялся, держа в рухе украденный парик Навессира. «Смотри!» — крикнул он и прыгнул на соседнее здание. Я замерла, боясь сделать шаг. «Не бойся, — сказал он, вернувшись. — Я всегда поймаю». Он не поймал только однажды.*
**Кинотеатр.**
Домашний кинозал занимал целое крыло особняка. Экран шириной в шесть метров, кожаные кресла с подогревом, проектор стоимостью с яхту. Но сегодня я включила старый фильмокопир — аппарат 1970-х, купленный на аукционе. Люблю, как трещит плёнка.
«Солярис» Тарковского. Глупцы считают его скучным. Но я вижу в нём то, что другие не замечают: отчаяние человека, пытающегося обмануть саму память. Знакомое чувство для любого благородного некронтир.
Кадр: библиотека на станции, книги плавают в невесомости. Я пригубила виски, ничего не ощущая. Люди… Они ничтожны в своём стремлении к сиюминутному. Но их искусство… Оно как эти кадры — попытка ухватить вечность кончиками пальцев.
* * *
Петербург. Город, где даже воздух пропитан историей, словно старинная книга, страницы которой отсырели от времени, но не утратили остроты чернил. Оперный театр имени К. — один из таких фолиантов, затерянных в лабиринте улиц. Его фасад, некогда белоснежный, теперь напоминал пожелтевшую кость, выбеленную солнцем и дождями. Колонны, обвитые трещинами, держали тяжесть веков с достоинством ветеранов, не сломленных войной. Но внутри… Внутри дела обстояли не лучше.
Я стояла в центре зала, под куполом, расписанным фресками, которые когда-то изображали сцены из «Бориса Годунова». Краски потускнели, золото осыпалось, оставив на сводах лишь призраки былой роскоши. Охрана, плотным кольцом вставшая у выходов, казалась частью интерьера — такие же безликие, как мраморные кариатиды у стен, хотя это наверное не лучшее обозначение, скорее как каменные истуканы. Директор театра, Павел Сергеевич, ёжился рядом, будто пытаясь втянуть голову в узкие плечи. Его пальцы нервно перебирали края потрёпанной папки с документами.
— Кипарисовая древесина для паркета, — голос представителя компании реставратора звучал монотонно, будто заученный речитатив. Андрей Леонидович, человек в идеально сидящем костюме цвета мокрого асфальта, не смотрел на нас. Его взгляд скользил по цифрам в планшетке, будто он читал священный текст. — Стоимость — 2,3 миллиона за кубометр. В XIX веке именно этот материал использовали при строительстве Императорских театров. Влагоустойчив, не деформируется…
Павел Сергеевич всхлипнул. Звук, похожий на скрип ржавой пружины, вырвался из его горла. Он вытер ладонью лоб, оставив на рукаве тёмное пятно пота.
— А… а сусальное золото для лепнины? — спросил он, словно надеясь, что ответ перечеркнёт предыдущие цифры.
Андрей Леонидович щёлкнул по экрану.
— Триста граммов — 450 тысяч. На весь зал потребуется не менее пятнадцати килограммов. — Пауза. — Без учёта работы мастеров из Флоренции. Они единственные, кто сохранил технику нанесения, соответствующую оригиналу.
Директор закашлялся. Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Его отчаяние было почти осязаемым, как запах плесени, въевшейся в бархат кресел.
Месчяц назад. Я сидела на галёрке этого же зала. На сцене пела «Аиду». Голос сопрано взлетал к куполу, цепляясь за позолоту, и рассыпался дождём.
— Мрамор для колонн везём из Каррары, — продолжал Андрей Леонидович. — Тот же карьер, что и в 1828 году. Стоимость доставки…
Я подняла руку, прервав его. Мой жест был резким, как удар смычка по струне.
— Сколько всего?
Он не моргнув назвал сумму. Цифра повисла в воздухе, тяжёлая, как люстра из хрусталя, что раскачивалась над нами, грозя рухнуть. Павел Сергеевич побледнел. Ему, человеку, который три года выбивал финансирование на замену протекающей крыши, эта сумма казалась насмешкой.
— Вы… вы понимаете, что это в десять раз превышает годовой бюджет театра? — прошептал он.
Я подошла к рампе, встала на край, где когда-то замирали дирижёры перед первым аккордом. Снизу, из оркестровой ямы, потянуло сыростью.
— Когда я была ребёнком, — придумывала я на ходу, глядя в чёрную бездну зала, — мать водила меня на «Лебединое озеро». Мы сидели там, — я махнула рукой в сторону третьего яруса, — и я всё время смотрела не на сцену, а на эту люстру. Мне казалось, что это застывшее солнце, и оно мне казалось ярче любого огня. А теперь… — Я обернулась к ним. — Впрочем неважно.
Павел Сергеевич заморгал. Андрей Леонидович, напротив, замер, чуть прищурившись, будто пытался разглядеть подтекст.
— Восстановите его, — продолжила я. — Всё. Паркет, лепнину, росписи. Найдите тех самых флорентийцев. И… — Я сделала паузу, наслаждаясь моментом. — Оставьте оригинальные кресла. Только перетяните новым бархатом. Мне нравится, как они выглядят.
Директор театра рухнул в ближайшее кресло, сжав голову руками. Его дыхание стало частым, поверхностным — будто он только что пробежал марафон. Андрей Леонидович же улыбнулся. Улыбка медленная, довольная, как у кота, слизавшего сливки с крынки.
— Как всегда, бескомпромиссно, — произнёс он, делая пометку в планшете. — Начнём на следующей неделе.
**После.**
Кортеж — три чёрных автомобиля с тонированными стёклами — скользил по Невскому, рассекая улицу, привлекая внимание туристов и продавцов сувениров. В салоне пахло кожей и кофе. Я прикрыла глаза, вспоминая, как дрожали руки Павла Сергеевича, когда он пытался поблагодарить. *«Вы… вы спасли не просто здание. Вы спасли душу этого места»*.
— Госпожп, в Эрмитаж едем? — спросил водитель, Николай. Клон-прислужник, один из многих прислужников подаренных братом, он говорил мало, но всегда по делу.
— Нет. Сначала — Михайловский замок.
Там, в запасниках, хранились эскизы декораций к «Пиковой даме» 1890 года. Я хотела сравнить их с теми, что видела сегодня.
Телефон вибрировал. Сообщение от Андрея Леонидовича: *«Нашли документ 1843 года. Оказывается, в орнаменте купола зашифрованы ноты арии Ленского. Пришлёте эксперта по музыке?»*
Я усмехнулась. Он уже входил во вкус.
**Михайловский замок.**
Тени высоких окон ложились на стены, словно чёрные ноты на пожелтевший стан. Хранитель музея, сухонький старик в очках с толстыми линзами, водил меня по коридорам, где когда-то стучали каблуки Павла I.
— Вот они, — он распахнул папку с акварелями. — Работа самого Бочарова. Смотрите, как детально прорисованы колонны в третьем акте…
Я наклонилась, почти касаясь губами бумаги. Да, те же линии, те же изгибы, что и в моём театре. Но здесь, в замке, эскизы казались призраками — бледными, недорисованными.
— Я возьму их, — сказала я, не отрывая взгляда от рисунка.
— Но… это государственная собственность… — запищал хранитель.
Николай, стоявший у двери, кашлянул. Всего один раз. Старик замолчал, проглотив комок страха.
— Копии, — уусмехнулась я. — Для архивов театра.
Он закивал, слишком быстро, слишком рьяно.
**Вечер.**
Возвращаясь к машине, я заметила человека у решётки Летнего сада. Высокий, в чёрном пальто, он курил, не сводя с меня глаз. Николай шагнул вперёд, но я остановила его жестом.
— Коля ждать, — прошептала я.
Человек бросил окурок, раздавил его каблуком и медленно, нарочито демонстративно, достал из кармана красный платок, и уронив на землю пошел дальше.
Я устало вздохнула. Это был знак. *«Они»* вышли на связь.
— В машину. Сейчас, — бросила я Николаю, резко развернувшись.
Но когда кортеж рванул с места, обернувшись, я уже не увидела ни платка, ни человека. Лишь ветер гнал по мостовой клочья тумана, словно обрывки той тайны, что опутала город плотнее, чем паутина реставрационных лесов.
**Эпилог главы.**
Дома, в кабинете с видом на Неву, я разглядывала монету, изредка читая донесения которые проходили на коммуникатор от моих информаторов, похоже недоброжелатели хотят ударить по моему брату через меня, надо же, какая беспринципность. Через несколько минут, состряпав лоесение брату, я стала ждать, снова отвлекаясь на монету. На обратной стороне, над датой «1854», был надпись “монета рублъ”.
Я взяла монету, поднесла к свету. Коммуникатор завибрировал, сообщение — “на твое усмотрение”. Получив ответ я слабо хмыкнула, но сразу за первым сообщением, пришло второе — “в рамках разумного”.
За окном горел купол Исаакия. Завтра я снова поеду в театр. Чтобы услышать, как скрипят кресла, и представить, что это шепчутся призраки прошлого, благодарные за то, что их не стёрли из памяти.
Но сегодня… Сегодня надо было подготовится к приему “дорогих” гостей.