• Boosty Shared
• Celovek

• T

• грибной эффект

96г.docx

* * *

Просыпался он всегда до сигнала. Отвыкнуть не мог, хотя прошло уже почти полгода. Пять месяцев и две недели, если точнее — но здесь текло странно, сами их пленители не вели никаких записей по этому поводу, он вообще не был уверен что это им было нужно. Календарь Резервации №17 был расписан по минутам: плановые осмотры, культурные часы, тренинги по лояльности. Часы на стене, встроенные в белоснежный полимер, показывали 05:48. До побудки оставалось двенадцать минут. Максим провел пальцем по идеально гладкому подоконнику, наблюдая, как за стеклом медленно розовеет горизонт. Там далеко — выжженные земли, где царит смерть, и. беззаконие. Здесь — тишина кондиционеров и запах антисептика. Сверхлюди обожали порядок. Даже если это напрямую их не касается.

Он потянулся, щелкнув позвонками. Капсула-общежитие напоминала больничную палату: койка с ортопедическим матрасом, панель управления климатом, шкаф-трансформер с одеждой стандарта «Базис-2». На стене — пропуск на работу, заключенный в голограмму. «Максим Валерьевич Петров. Ферма №4. Допуск: С-3». Лицо на фото было моложе, но глаза уже тогда смотрели впустую. Как у всех, кто помнил «до». Бывший сотрудник академии наук, и по совместительству бывший работник одного из НИИ принадлежавших Торжковскому Союзу, то есть корпоративный научный пул. Теперь же зверушка, в руках одного из осколков Российской Федерации видимо укрывшегося со всеми технологиями, и техникой во время войны в небесах. Теперь же этот “осколок” отожрался до монструозного состояния, и готовится захватить мир, по крайней мере Петров так думал. Он хоть только и слышал об довоенной жизни, в основном слушая рассказы старших товарищей, все таки мог понять откуда примерно пришли их мучители.

Пять минут на гигиену. Вода лилась бесшумно, подогретая до 36,6°C. Зубная паста с ароматом мяты, безопасная бритва, полотенце, растворяющееся после использования. Ровно в шесть зазвучал утренний гимн — мелодия, специально соченинная для них. «Спокойны те, кто доверяет прогрессу. Свободны те, кто следует за светом». Максимум выплюнул пену в утилизатор, глядя в зеркало без бликов. «Свободны». Они любили это слово. Особенно те, кто не знал, что значит прятаться от кислотных дождей в ржавых цистернах.

Очередь в столовую напоминала скорее прогулку. Максим занял место у колонны аквариумом. Старики на скамьях читали газеты, дети смеялись у автоматов с водой.

Даже воздух здесь фильтровали от воспоминаний.

— Вчера в клубе поэзии читали Есенина, — женщина за спиной Максима поправляла жемчужную заколку в волосах. Ее голос звучал так, будто она примеряла новое платье. — Говорят, скоро разрешат Шекспира. Без цензуры.

— Чудо, — фыркнул мужчина в очках. — А на прошлой неделе наконец освоили борщ. Настоящий, со свеклой. Не то что эти консервы…

Максим сглотнул ком в горле. Они говорили о «консервах» как об артефактах древности. Никто не вспоминал, как делили банку тушенки на пятерых. Как хоронили детей, отравленных радиацией. Резервация стерла это. Аккуратно, как ластик — карандашный набросок.

Запах свежего хлеба ударил в ноздри, когда двери столовой растворились. Шведский стол: протеиновые омлеты, гранола с синтезированными ягодами, кофе из выращенных в биолабораториях зерен. Максим взял тарелку с зеленой маркировкой «С-3» — его категория не допускала излишеств, но голодным никто не был. За соседним столиком девочка лет пяти тыкала вилкой в воздушный десерт.

— Мам, а почему у меня клубника синяя? — она сморщила носик.

— Потому что это лучше, чем ничего, — женщина одернула плиссированную юбку. — Скажи спасибо.

Максим откусил кусок бисквита, который таял на языке, как пластик. «Спасибо». Они повторяли это слово, как молитву. Благодарили за ллечение, за школы, за отсутствие ночных облав. Но чем громче звучала благодарность, тем явственнее Максим слышал под ней другое: мы готовы быть вашими питомцами. Лишь бы не вернуться в ад, который вы сами же и уничтожили.

* * *

Автобус ждал на терминале D-12, сверкая хромом. «Транспорт класса “Бета”» — гласила надпись. Ни пыли, ни скрипа, ни толкотни. Пассажиры занимали места. Максим пристегнул ремни с замками, наблюдая, как охранник в экзокостюме сканирует сетчатку глаз. Нагрудник с эмблемой — Древо Познания, опутанное микросхемами — переливался, как живой.

— Петров, — надзиратель коснулся планшета, и в воздухе возникла карта фермы №4. — Сегодня повышаем эффективность сектора С-3 на 2%. Справляйся.

Не приказ, а констатация. Сверхлюди не приказывали. Они программировали. Трансрпрт тронулся бесшумно, будто плывя по воздуху. На экранах над головами замелькали ролики: счастливые дети в парках резервации, роботы-строители, возводящие купола над руинами, старики, танцующие на площадях под музыку, которую не глушили выстрелы.

— Ваш труд укрепляет симбиоз, — голос диктора звучал, как колыбельная. — Помните: каждый выращенный вами колосок спасает того, кто когда-то спас вас.

Максим сжал подлокотники, глядя в иллюминатор с тонированным стеклом. Сначала мелькали кварталы резервации — аккуратные, как детали конструктора. Потом — поля соляных фильтров, где когда-то бушевали радиоактивные бури. И наконец, фермы: алые от искусственных удобрений томаты, кукуруза с зернами размером с кулак, стала тучных коров. Совершенство. Стерильное, как операционная.

— Выходи, — надзиратель коснулся его плеча. Перчатка экзокостюма была теплой, почти человеческой. Почти.

Холодок зашевелился под ребрами, когда Максим ступил на перрон фермы №4. Здесь пахло не навозом, как он думал, а чем-то странным смесь сена, и плесени. Ровные грядки.

— Твой участок, — надсмотрщик указал на грядки с пшеницей, чьи колосья искрились фиолетовым. Биолюминесценция для ускоренного фотосинтеза. Среди растений были видны фигурки рабочих клонов, людей таких как он, и рослых кулаков. То есть фермеров. Максим потянулся, разминая затекшие мышцы. Воздух был прохладным, с едва уловимым запахом озона — Сверхлюди включали климат-контроль перед началом работ. Над рядами генномодифицированной пшеницы уже кружили дроны, их жужжание напоминало шум улья.

Фермер в комбинезоне поднял руку, и толпа замерла. Его лицо, бледное и вытянутое, казалось выточенным из слоновой кости.

— Группа 3 — на опыление. Группа 5 — сбор проб. Остальные — прополка.

Максиму вручили электронный маркер. Сегодня его задача — отмечать колосья с отклонениями в росте. Работа считалась лёгкой, почти привилегией.

Поле простиралось до горизонта, ровные ряды лиловых стеблей мерцали под искусственным солнцем. Сверхлюди гордились этим сортом: пшеница давала урожай каждые шесть недель, не требуя отдыха. Как и люди.

— Эй, новенький! — К Максиму подошла женщина в потёртом платке, с картой полей в руках. — Ты на сектор B-12. Иди за мной.

Они шли вдоль канав, где уже трудились другие. Одни вводили вирусы-стабилизаторы в стебли, другие собирали образцы пыльцы в стерильные контейнеры. Ни криков, ни спешки — лишь мерный гул моторов и щелчки сканеров.

— Здесь, — женщина указала на участок с чуть покосившимися растениями. — Отмечай красным маркером. Каждое пятое — на анализ.

Максим приступил, опускаясь на корточки. Колосья шелестели, как шёлк. Иногда он ловил себя на мысли, что пытается найти в них что-то живое — изгиб, пятно, трещину. Но Сверхлюди не допускали ошибок.

В полдень прозвучал гудок. Люди собрались у передвижных кулеров, разливая синтезированный сок. Максим прислонился к ограде, наблюдая за фермерами. Те, в своих сверкающих костюмах, обходили поле, сверяя данные на планшетах. Иногда останавливались, чтобы поправить дрон или взять пробу лично — движения точные, словно отрепетированные.

— Не пялься, — женщина с платком протянула ему стакан. — Бесит их безупречность, да?

Максим промолчал.

— После смены — отчёт у агронома, — напомнила она, уходя.

Работа шла размеренно, почти медитативно. Максим отмечал колосья, машинально запоминая узоры на стеблях.

— Перекур, — объявил динамик. Максим прислонился к стене ангара, наблюдая, как двое рабочих из сектора Е-7 травят анекдоты и смеются. Откормленные, розовощёкие, волосы блестят, и ведь не скажешь что год назад они перебивались между глиной, и остатками гнили.

— Петров. — Надсмотрщик возник за спиной бесшумно. — Ты запрошен в камеру коррекции.

Максим не удивился. Они следили. Всегда.

— Хорошо, — пробормотав ответ он пошел за надзирателем.

Камера коррекции напоминала спа-салон: мягкое кресло, ароматы лаванды, экран с пейзажами зимнего леса.

— Проект «Адаптация». Подопытный №017, — заговорил голос, похожий на его собственный. Сверхлюди любили такие психологические пытки. — Твой уровень экзистенциальной дисгармонии превышает норму. Предлагаем коррекцию.

Максим рассмеялся. Они называли это коррекцией — стирание бунтарских нейронов, подпитку центра удовольствия. Превращение в одного из этих улыбчивых зомби из столовой.

— Знаешь, чем вы отличаетесь от тиранов «до»? — он наклонился к микрофону. — Они хотя бы не притворялись благодетелями.

Экран погас. В кресле сработали фиксаторы. Максим закрыл глаза, готовясь к боли, но вместо нее в сознание хлынули воспоминания. Лаборатория «Посейдон». Первый успешный имплант нейроинтерфейса. Лица коллег, сияющие гордостью. Их не понять нынешним сверхлюдям — тем, кто родился после. Они не знали, каково это — быть надеждой на спасение, а потом облажаться. В конце концов можно понять почему у нас ничего не получилось во время вторжения пришельцев, но он никогда не мог понять, как они начали подобно крабам тащить друг друга вниз после, уже после войны, когда пришельцы исчезли.

Ведь они могли вме исправить, был шанс, и дело было даже не в утере знаний, в конце концов, он сам родился после начала вторжения, тем не менее, будучи учеником последних довоенных учёных он не видел никаких трудностей в восстановлении былых технологий.

— Мы предлагаем сделку, — голос вывел Максима из раздумий. — Твои знания о докризисных технологиях. Взамен — полная интеграция. Счастье. Покой.

Максим выдохнул. Он видел, как «интеграция» превращала бунтарей в послушных скотов. Как отец, потерявший сына в рейдах, вдруг начинал улыбаться, глядя на голограмму чужих детей, лепечя бред про бессмертие, и единую семью.

— Идите к черту, — прошептал он. — Я предпочитаю быть несчастным человеком, чем счастливым скотом.

Боль пришла неожиданно — не физическая, а экзистенциальная. Волна одиночества, острое понимание: возможно он последний, кто помнит вкус настоящей клубники. Кто способен ненавидеть не из-за голода, а из-за принципов. Кто предпочел бы смерть в радиоактивных пустошах жизни в золотой клетке.

Когда все кончилось, Максим обнаружил себя на полу камеры.

Дверь открылась без звука. Вошел не человек. Даже не сверхчеловек. Это было нечто среднее: высокий, почти двухметровый силуэт в плаще с лицом, лишенным возраста. Глаза — два черных глазных яблока.

— Максим Петров. — Голос звучал идеально, без души. — Я — Куратор. Вы позволите?

Он сел на табурет, который синтезировался из пола за долю секунды. Максим заметил, как стена за гостем покрылась морозным узором — система охлаждения боролась с тепловым излучением его тела. Сверхлюди не переносили дисгармонию, даже температурную.

— Вы пришли завершить коррекцию? — Максим сдержал дрожь в голосе. Гордость была последним щитом.

— Нет конечно. Хотя не буду врать, часть моих подопечных хотела бы рашикального решения…вашего вопроса. Вы — аномалия. — Куратор сложил руки на коленях. Пальцы были слишком длинными, суставы — шарообразными, как у хирургических роботов. — Мы проанализировали 94% ваших нейронных связей. Любопытно: ваша ностальгия направлена не на объекты прошлого, война, эпидемии, голод — а на абстракцию. «Свободу». Объясните.

Максим выдавил смешок. Они все еще верили, что всё можно разложить на проценты.

— Вы когда-нибудь голодали? По-настоящему? — он нарочно использовал «вы». — Когда еда становится единственной мыслью, мечтой…богом. А потом, когда ее дают досыта… Оказывается, сытость пахнет предательством. По крайней мере здесь это чувствуется особенно четко.

— Вы предпочитаете риск голодной смерти праву на сытую жизнь без выбора? — Куратор наклонил голову, как орнитолог, изучающий новый вид. — Год назад ваши люди ели крыс…друг друга. Мы остановили это.

— И заменили каннибализм добровольным самоубийством души. — Максим встал, ощущая, как датчики камеры настораживаются. — Вы не дали выбор. Стать вами или… этим. — Он кивнул в сторону двери, за которой спали довольные обитатели резервации.

— Выбор. — Куратор поднял руку, и между пальцами вспыхнула голограмма: земной шар, покрытый язвами войн. — Вот что человечество выбирало тысячелетиями. Мы исправили ошибку эволюции — жажду разрушения во имя иллюзии свободы.

Максим шагнул ближе, нарушая протокол безопасности. Сирена не завыла.

— Знаете, ваша утопия пытается стереть весь негатив? Я ощущаю это на себе, вы пытаетесь меня лишить памяти, сделать из меня идиота, а потом утянуть к себе. Да вот только я хочу все помнить. Все до единого кадра! Я прямо сейчас задаюсь вопросом, что было с мертвым ребенком в подвале бункера. Он умер тихо, от голода, а я даже имени не знаю. Я даже не помню кто она мне! — Голос Артема затрещал, как пересохшая земля. — Вы стерли даже это. Сделали нас… чистыми. Пустыми.

Куратор впервые проявил эмоцию — брови дрогнули, смоделированные алгоритмом сочувствия.

— Страдание не делает людей глубже, Максим. Оно делает их жестокими. Мы дали мир. — Он провел пальцем по воздуху, и голограмма сменилась видами резервации: дети смеялись под искусственным дождем, старики играли в шахматы. — Разве этого недостаточно?

— Это не жизнь! — Артем ударил кулаком по стенке, которая амортизировала удар. — Вы отняли не только боль, но и победы. Риск. Непредсказуемость. Всё, из чего мы лепили себя!

Тишина повисла, как нож на нитке. Куратор поднялся.

— Вы правы. Мы отняли. — Голос зазвучал мягче, почти человечно. — Потому что ваше «лепка» вела к вымиранию. Мы стали лучше вас. Сильнее. Мудрее. Но… — он сделал паузу, словно перебирая слова впервые за всю беседу, — мы не можем создать искусство. Нет не так, прежняя степень креативности утеряна.

Максим замер.

— Ваши люди генерируют симфонии за минуты. — Он нахмурился.

— Да. Идеальные. Без диссонансов. — Куратор приблизил к лицу голограмму Ван Гога, искаженную до абстракции. — Но это подделка. Как наша синяя клубника. Искусство рождается из дисгармонии. Из той самой «свободы», что вы требуете.

Максим рассмеялся горько, поняв, наконец, правила игры.

— Вот почему я жив? Вы хотите выжать из меня ту самую «дисгармонию»? Создать новый шедевр для ваших музеев?

— Не только поэтому, вы один из немногих ученых работавших на корпарантов или теократов, и обладаете довоенными компетенциями, и знаниями, без них восстановление военного потенциала человечества катастрофически замедлиться. Поэтому мы предлагаем симбиоз. — Куратор коснулся его плеча. Перчатка была холодной. — Помогите нам, всем людям. Почему, имея всё, вы тоскуете по ничто? Мы дадим вам лабораторию. Ресурсы. Даже… — он сделал паузу, — право на смерть. Если решите. Только помните нам.

Максим закрыл глаза, неожиданно вспомнив лицо дочери. Той, что умерла в бункере, успев прошептать: «Пап, когда мы пойдём домой?».

— Вы ошибаетесь. — Он посмотрел в бездну экранов-глаз. — Это не тоска. Это стыд. За то, что мы позволили вам стать богами. И за то, что… — голос сорвался, — за то что, больше некому драться за людей! Чо из всех миллиардов остались только вы! Убожество! Безумие!

Куратор замер.

— Нам жаль, — произнес он. — Но эволюция необратима.

Стены камеры вдруг ожили, проецируя архивные кадры: руины лабораторий, траншеи с телами в противогазах, небо, разорванное молниями чужеродных кораблей. Артем отвернулся, но голос гостя вонзился в него точнее иглы:

— Ваши учителя стояли у истока. Проект «Праща» — одна из нескольких попыток человечества на коленках вылепить хоть сколько-то разумный ответ, прямо во время войны. Довоенные ученые уже давно умерли кто во время войны под завалами… кто уже после, от болезней и старости. Они передали вам все что знали. Мы провели раскопки на севере, и кое-что знаем, например то что огромное количество бункеров, и научных комплексов были на территории теократии, и корпоратократии.

Максим сглотнул ком горечи. Они докопались. Добрались до самого дна.

— Мы нашли часть записей по проекту в бункерах под Плесецком, — Куратор сделал шаг вперед, и пол под ним засветился схемами орбитальных платформ. — Те самые, что должны были защитить Землю от вторжения.

— Знал, — выдохнул Максим. Голос звучал чужим. — И что? Вы хотите услышать, как я сожалею? Как умоляю простить? Мои учителя пытались, помогали всем! Построили крепость рядом с Псковом… думали что это будет новый центр мирового возрождения… идиоты. Знания всем, даром. Соседи захотели большего, и десяти лет не прошло, как Псков разграбили, живых ученых забрали себе, а остатки крепости сожгли, чтобы другим точно ничего не досталось. Вот и вся история.

— И все же, это один провал, мы не понимаем. Почему вы, единственный выживший гений эпохи распада, отказываетесь от роли спасителя? Ксеносы ведь вернутся. И на этот раз не станут брать пленных.

Максим рассмеялся. Горько, как пьют яд.

— Спаситель? Вы переписали ДНК целого вида, превратили планету в парк юрского периода для людей, и… все еще апеллируете такими терминами? А вы циничный. — Он вскинул руку, указывая на проекцию кораблей пришельцев. — Они не страшнее вас. Просто с другой планеты.

Экраны-глаза вспыхнули алым. Система распознала оскорбление. Куратор поднял руку, останавливая протокол возмездия.

— Мы улучшили человечество. — Голос потерял идеальную ровность. — Без боли. Без смерти. Вы же видели, во что превратились те, кого не взяли в резервации! Каннибалы. Мутанты. Безумцы, поклоняющиеся обломкам дронов!

— И что?! — Максим врезал кулаком в проекцию, исказив лица пришельцев. — Вы думаете, ваша стерильная утопия лучше? Да, они грызли друг друга. Но хотя бы не целовали сапоги надзирателей!

Куратор медленно разжал пальцы, и в воздухе возник новый образ: дети резервации, запускающие змея под куполом. Их смех был записанным файлом, без помех.

— Они счастливы, — произнес он. — Мы дали им детство, которое вы отняли, развязав войны из-за своей слабости. Но вам этого мало. Вы жаждете апокалипсиса, чтобы доказать свою правоту. Это… иррационально.

— Человеку нужно падать. Ошибаться. Даже предавать. Иначе мы… — он ткнул пальцем в голограмму детей, — не люди. А биоматериал для ваших экспериментов.

Куратор отступил.

— Мы предлагаем союз, никто не хочет видеть вас биоматериалом. Не рабов. Соавторов, — в его голосе прорвалось что-то древнее, почти патриархальное. — Через год мы запустим первый корабль к поясу Койпера. Потом сможем добраться до Марса. Но для этого нужны и ваши знания.

Максим вздрогнул. В слове «соавторов» он услышал эхо давнего кошмара: совет директоров корпоратократии, подписывающий приказ о массовой эвтаназии «непродуктивных» регионов. Те же интонации. Та же убежденность в своем мессианстве.

— И что я получу? Нет. Лучше дайте мне гранату. Чтобы, когда они прилетят, я мог взорвать себя у вас на пороге. Будет больше толка.

— Вы обрекаете их. — В голограмме мелькнули лица обитателей резервации. — На верную гибель.

* * *

Артём спал, уткнувшись носом в воротник Аниной куртки, пропитанный запахом дыма и полыни. Её рука, заброшенная ему на грудь, подрагивала в такт стуку колёс — будто даже во сне она пыталась удержать его от падения в ту пропасть, что зияла за закрытыми веками. Сон подкрался незаметно, как всегда: сначала — звон в ушах, будто кто-то ударил в хрустальный колокольчик. Потом тишина, густая, как масло. И голос.

Незнакомый. Настойчивый. Мягкий, как шелест страниц в забытой библиотеке.

— **Артём… Иди ко мне**, — он звучал не в ушах, а где-то за спиной, словно говорящий стоял вплотную, прикрыв рот ладонью. — **Ты увидишь. Ты поймёшь.**

Пространство качнулось, как маятник. Вместо тесного купе — небо, синее до боли в глазах. Под ногами заструилась вода, чистая, с золотистыми бликами, а на горизонте вырос город. Не руины, не склеп из бетона и ржавых балок, а живой организм: стеклянные башни, оплетённые глициниями, мосты, с которых свисали гирлянды цветущего кизила, парки, где между деревьев мелькали силуэты людей. Воздух дрожал от гула моторов, но это не рёв танков — где-то плыл трамвай, звеня, как детская игрушка. «Александрия Российская… Нижний Новгород». Названия вспыхивали в сознании, как надписи на невидимом указателе.

— **Ты чувствуешь?** — голос зазвучал теплее. — **Это место ждёт тебя. Здесь всё иначе.**

Артём шагнул вперёд, и берег исчез. Он не упал, а будто всплыл, подхваченный течением. Река несла его мимо набережных, где дети запускали воздушных змеев в форме журавлей, мимо кафе с раскрашенными в пастельные тона столиками, мимо фонтанов, бьющих прямо из речной глади. На мосту, увешанном фонариками, стояла женщина в платье цвета морской волны — её лицо казалось знакомым, но когда он попытался всмотреться, ветер закрыл её вуалью из лепестков.

— **Доверься течению, —** прошептал голос. — **Ты почти у цели.**

Вода внезапно сомкнулась над головой, но страха не было — лишь прохлада, обволакивающая, как шёлк. Когда Артём открыл глаза, он стоял на площади, вымощенной белым камнем. Вокруг цвели каштаны, сбрасывая розовые лепестки на головы прохожих.

— **Нравится? —** голос теперь исходил откуда-то сверху. — **Здесь нет войн. Нет голода. Нет болезней. Ты можешь остаться.**

— Кто вы? — крикнул Артём, но его слова растворились в гомоне улицы.

— **Приди, и узнаешь, —** голос затих, словно переключившись на другую волну. — **Следуй за рекой. Мы покажем путь.**

Пробуждение ударило, как обухом. Аня трясла его за плечи, её глаза, расширенные от страха, отражали мерцание фонаря. За окном, в кромешной тьме, угадывались очертания разрушенного моста, но на секунду Артёму показалось, что он видит те самые цветущие берега.

— Ты… ты кричал, — прошептала она, разжимая пальцы на его рубашке. — Говорил: «Я иду».

Артём сел, проводя ладонью по липкому от пота лицу. В ушах ещё звенел смех ребёнка — того, что бежал за воздушным змеем.

— Кошмар, просто кошмар, — он потянулся к рюкзаку, где под свёртком с сухарями лежала потёртая карта. Нижний Новгород был помечен синим кружком, как ряд других городов Поволжья, и Русского Черноземья.