Федерация 186
Утро встало над городком серое, будто припудренное пеплом. Воздух пах морозом и железом. Я шел по центральной улице, вымощенной брусчаткой, что трещала под каблуками. Свита моя — десяток людей в строгих костюмах, лица словно вырезаны из гранита, — двигалась чуть позади, отмеряя дистанцию, положенную по протоколу. Рядом шагали местные: глава муниципалитета, Игнат Семенович, с лицом, напоминающим треснувший глиняный горшок, и двое депутатов, чьи фамилии я забыл сразу после представления. Они говорили громко, перебивая друг друга, словно боялись, что тишина выдаст их страх.
Городок назывался Ново-Архангельском. Основали его староверы, вернувшиеся из Аргентины больше года назад — бежали от чужих обычаев, а нашли старые распри. Дома тут были деревянные, с резными наличниками, но окна закрыты ставнями плотно, словно глаза, не желающие видеть соседей. А соседи — так называемые «казахи», хотя казахами их звали лишь по привычке. Переселенцы из степей Казахстана, русские по крови, но с азиатской закалкой в жилах. Они осели в пяти километрах вверх по реке, развернули добычу золота и теперь спорили со староверами о том, что важнее: богатство под землей или чистота воды.
— Там-то, — Игнат Семенович махнул рукой в сторону реки, — они свой промысел поставили. Шахты, дробилки… Воду из реки берут, химикалиями травят, а отрава потом к нам плывет. Картофель гибнет, скот хворает.
Река, о которой он говорил, виднелась вдали — узкая лента, больше похожая на грязный шрам. Ветра не было, но вода колыхалась, будто кипела от ярости.
— А «казахи» что говорят? — спросил я, замедляя шаг.
— Говорят, закон не нарушают! — встрял один из депутатов, молодой, с жидкой бородёнкой. — Лицензия у них областная, ничего не нарушенно. Мол, если староверам не нравится — пусть судятся.
— Так мы и судимся, — хрипло рассмеялся Игнат. — Только судьи все дореформенные, проверки вроде прошли, вороватых среди них вроде нету, а все же боязно не доверяем. Вот и пришлось третейского искать.
Третейский судья — фигура загадочная. Его звали Леонид Петрович Громов. Родом он был из соседнего муниципального округа, основанного русскими, вернувшимися из Прибалтики. Тех что бежали от чухонских националистов, привезли с собой не только чемоданы с пожелтевшими фотографиями Риги и Таллина, но и свойственную им остзейскую педантичность, смешанную с русской удалью. Их поселок, названный Новым Таллином, славился порядком: прямые улицы, аккуратные сады, школа с углубленным изучением права. Сам Громов, как поговаривали, в прошлом был адвокатом, защищавшим русские общины в Латвии, пока не понял — закона уже будет маловато чтобы защитить себя от обезумевших политиканов. Уже после переезда в Сибирь он прославился тем, что в одиночку разогнал банду рэкетиров, прикрывавшихся мундирами. Говорили, что он застрелил трех человек в перестрелке у городской администрации, но доказательств не было. Теперь он пас овец, читал книги по римскому праву и раз в месяц проводил суды под старым дубом на окраине поселка.
— Вы с ним говорили? — спросил я.
— Да, — Игнат нахмурился. — Человек он хороший, хоть и странный. Но люди верят ему. Говорят, справедливый.
Мы приближались к зданию суда — или тому, что здесь им служило. Двухэтажный сруб с облупившейся краской, одноврмено являвшейся ратушей, клубом, библиотекой, в зависимости от ситуации. На крыше красовалась самодельная башенка с флюгером в виде медведя, держащего весы. Ветер, наконец, поднявшийся, крутил флюгер со скрипом, будто тот стонал под тяжестью предстоящего решения.
У входа толпились люди. Староверы в темных кафтанах, мужчины с бородами до пояса, женщины, укрытые платками, — стояли молча, словно тени из прошлого. Напротив — «казахи»: крепкие, загорелые, в кожанках и сапогах. Между двумя группами зияла пустота, словно пропасть, вырытая ммесяцами взаимных упреков.
— Идите за мной, — пробормотал Игнат, протискиваясь к дверям.
Внутри пахло деревом, плесенью и ладаном. Зал суда устроили в кинозале: ряды скамеек, сцена с дубовым столом и тремя стульями. На стене висел портрет президента Котлинского, слегка перекошенный.
— Здесь будет заседание, — пояснил Игнат. — Через час начнется.
Я кивнул, окидывая взглядом помещение. Моя роль сегодня была странной: наблюдатель, гость, человек без полномочий, но с фамилией, которая заставляла шептаться. Котлинский… Люди гадали, брат я президенту или сын, а может, просто однофамилец. Не поправлял. Пусть думают. Страх перед неопределенностью порой полезнее страха перед властью.
Ко мне подошел старик из староверов, сгорбленный, с глазами, как два уголька.
— Ваша милость, — просипел он, — скажите им. Скажите, что нельзя землю губить ради золота. Река — она ведь кровь наша. Всяко желтого металла дороже.
— Я не судья дедушка, — ответил я мягко.
— Но вы из столицы. Вы… — он запнулся, не решаясь назвать вслух предположение о моем родстве.
— Столица далеко, — сказал я. — А здесь решаете вы, привыкайте.
Старик покачал головой, словно не веря моим словам, и вправду звучало как бред, кто же может отказаться от власти, от судебной в том числе.
Шум на улице нарастал. Подъехали машины с тележурналистами — федеральные каналы, операторы с камерами.
Дело быдо громким: другие муниципалитеты, и горда по всей федерации интересовало — можно ли приравнять загрязнение реки к насилию? Будет ли это прецедентом, который перевернет промышленность, или останется местной склокой? По всей стране можно было поднять сотни подобных дел, особенно здесь в Сибири. Где интересы многочисленных общин пытающихся обустроить свою жизнь, и частные предприниматели ринувшиеся обогатится на местных богатствах, сталкиваются каждый день.
Я заметил как к одному из староверов протиснулся молодой человек в очках, представился корреспондентом «Эко-вестника»:
— Ваше мнение? Федеральный закон разрешает добычу, но экология…
— Закон должен не мешать я считаю, — перебил старовер. — Если он душит жизнь — то он и не нужен вовсе.
В дверях появился Громов.
Он не был похож на легенду. Среднего роста, сутулый, в потертом пиджаке и сапогах. Лицо — морщины, щетина, взгляд спокойный, как у волка, сытого и потому не опасного. Но в его манере двигаться чувствовалась та самая прибалтийская выправка: прямая спина, жесткие жесты, будто отмеренные линейкой.
— Начинаем, — сказал он просто.
Зал затих.
* * *
Суд длился три часа. «Казахи» показывали бумаги: лицензии, заключения экспертов, справки о налогах. Староверы — банки с мутной водой, фотографии мертвой рыбы, свидетельства врачей о болезнях детей. Громов слушал молча, изредка задавая вопросы.
— Вы знали, что река течет вниз? — спросил он у представителя «казахов», толстого мужчину в костюме от Hugo Boss.
— Это природа… — начал тот.
— Давайте ближе к делу, — перебил Громов, — ответье прямо.
Вперед вышел зрелый мужчина, оттеснив своего товарища назад, как бы вызываясь говорить вместо него.
— Ваша честь. Мы считаем, что претензии истцов неправомерны, и даже больше безумны. Мы не нарушаем федеральных законов, самое главное возможный ущерб был нанесен не нами, а значит по факту агрессивного насилия не было применено. Их обвинения безосновательны, и мы требуем чтобы от нашей юрисдикции отстали! — Голосу мужчины вторили выкрики старших “казахов”, староверы гомонили в ответ. Зал заполнили крики людей. Люди успокоились только через минуту.
В ответ вышел молодой бородач со стороны староверов, явно отличавшийся окружавших его дремучих языков. Он говорил с небольшим акцентом который свойственен для староверов долго проживших в Южной Америке. Да и стать парня была особой. Я бы не удивился если бы он заканчивал одну из юридических школ в Буэнос-Айресе, или Сантьяго.
— Ваша честь, римское право признавало *actio aquae pluviae arcendae* — иск об отводе дождевой воды. Если твой ручей губит соседа — ты виновен, даже если не хотел. Я хочу заметить лживость слов представителя ответчиков, потому как они своими действиями нарушили федеральный закон, и прямо совершают против нашей общины агрессивное насилие. Тем более есть пострадавшие, и всему виной химикаты которые пускают в реку. Ваша честь, чтобы вы сказали если бы представитель ответчика вылил вам на голову помои а потом сказал: “все вопросы к помоям”. Они напрямую наносят нам вред, понимая что это будет расценено как агрессивное насилие, поэтому мы требуем компенсации и нивелировать выброс вредных веществ.
“Казахов” услышав доводы старовера разъярился, и начал кричать, и размахивать руками.
— Ваша честь, это какой-то бред… — Гомон снова охватил зал на несколько минут. Впрочем мне было все равно, я смотрел на судью, его лицо было сосредоточенным, а по глазам можно было понять что он принял решение, я готов был поклясться что “казахам” не понравится что он скажет.
Решение он объявил уже после захода солнца.
* * *
— Добыча приостанавливается. До очистки реки и компенсации ущерба.
Крики «казахов» потонули в реве староверов. Громов встал и вышел, не оглядываясь. Я последовал за ним.
На улице он закурил, глядя на реку.
— Вы знали, что решение будет таким? — спросил я.
Он резко повернулся, и увидев меня немного успокоившись повернулся к реке.
— Нет, — ответил он. — Но справедливость — как вода. Всегда найдет путь.
— А если они подадут апелляцию? Думаю концерн будет недоволен, не боитесь что они потянут за ниточки в столице.
— Пускай подают. — Он бросил окурок под ноги. — Здесь, на этой земле, законы пишутся не в столицах.
Я улыбнулся. Мне понравилась его уверенность. Я часто читал отчеты об успешности политики усиления муниципалитетов, но подобные слова были в тысячу раз красноречивее, и убедительнее самых красочных отчётов.
Возвращаясь к машине, я услышал, как старик-старовер шепчет жене:
— Видела? Это же вроде Котлинский. Настоящий. Ну то бишь сынок его, любили брат…
Она перекрестилась.
Над городком занялась заря, алая, как кровь из раны.
* * *
Иркутск встретил меня хмурым рассветом. За окнами кортежа плыли серые пятна бетонных зданий, редкие фонари мерцали, словно усталые сторожа. Водитель, молча вел машину сквозь пустынные улицы. Я прикрыл глаза, но не от усталости — от тяжести того, что предстояло. Три черных «Волги» позади, их фары резали туман, как ножи. Гул вертолета все еще висел в ушах.
Аэропорт был пуст. Не мертв, а словно затаился. Ковровая дорожка, охрана. Меня провели к трапу. Президентский борт. Кресла с потрескавшейся кожей, бар с пустыми полками, стюарды с лицами, застывшими между страхом и равнодушием — все это сегодня попадёт в материалы о визите президента на модернизированные иркутские заводы, показать людям что президент в трудах, даже выпить времени нет, внутри борта номер один все потёртое, а вокруг ни одной шаболды, все для народа, до единой копейки. Конечно мелочь, но довольно действенная. Люди любят бессребреникиков, даже если в подкорке понимают что тот кто управляет одной из мировых держав, все же “слегка” богаче их.
Я сел у иллюминатора. Леса и реки внизу казались чужими, как карта, которую перерисовывают наспех.
Через час Электроград.
Столица встретила снегом. Белые хлопья били в крышу «Волги». Особняк на Сенатской, 12 — фасад с облупившейся штукатуркой, ставни, скрипевшие на ветру. Кабинет на втором этаже: стол, исцарапанный кольцами от стаканов, карты, пожелтевшие по краям. Проектор гудел, как больное животное.
Документы. Папки с печатями «Совершенно секретно». Я листал их медленно, будто боялся, что страницы рассыплются. Соглашения с японцами. Кириллица и иероглифы ползли по полям, как муравьи.
Селектор на столе хрипло вздохнул:
— Господин, Ванько, просить?
— Да.
Иван Антонович вошел, как всегда — подтянутый, будто не выходил из спортзала. Его пальто промокло, бородка слиплась от мокрого снега. Его помощники поставил на стол папки, аккуратно, как санитары складывает инструменты для операции.
— Господин. Я ознакомился с отчетами по Вашингтону. Похоже американцы начали верить, что наши проекты держатся только на японских технологиях. И кажется… — он вздохнул, — их аналитики пишут, что мы перегрелись. Что ресурсов не хватит даже на Чукотку.
Я откинулся в кресле. За снег дождь затягивал мегаполис в серую пелену.
— Значит, пора подкинуть им «подтверждений». Пусть думают, что без японских инженеров у нас рухнут даже электростанции.
— Уже договорились с ТАСС, — Ванко достал лист с пометками. — Завтра в газетах выйдет материал о срыве сроков на Камчатке. Японские менеджеры «случайно» упомянут, что без их контроля мы не смогли даже провести свет.
— И пусть западные корреспонденты увидят «перегруз» — якобы мы расширяем порты на Чукотке, но рабочих не хватает. Дайте им кадры с ржавыми трубами, горами песка… Театр для зрителей.
Ванко кивнул, разворачивая карту. Бумага шуршала, как старая газета. Его руки дрожали — не от страха, от бесконечных ночей.
— Здесь, — он ткнул пальцем в Анадырский залив, — уже начали имитировать забастовки. Рабочие получат двойные выплаты за то, чтобы жаловаться перед камерами. Каждый подписал договор о неразглашении.
— А японцы?
— Они в восторге. Думают, что стали незаменимыми. Прямо мне и говорят на личных встречах. Под сильным градусом конечно, но все же, так даже больше верится. Как говорится что у трезвого на уме — …
Дверь скрипнула. Лейтенант с подносом — кофе в ффарфоровых чашках. Ванко продолжал говорить. Миллионы. Проценты. Сроки.
Специалисты приходили, как тени. Инженеры спорили прямо при мне о целесообразности того или иного, в такие моменты я обычно держал связь с Навессиром чтобы он вносил поправки, и соотносил колиечиво ресурсов. Экономисты, пахнущие дешевым одеколоном, шептали о валюте. Военные просили денег, очень много денег на продолжающееся перевооружение.
К полудню снег стих. Солнце, пробившись сквозь тучи, высветило портрет президента на стене — улыбка казалась нарисованной поверх трещин в штукатурке. Я отвернулся.
— Господин, — помощник прервал тишину, — министр транспорта ждет. Говорит, немцы хотят увеличить поставки, но требуют гарантий.
— Скажи, что все мощности заняты «японскими приоритетами». Пусть думают, что у нас нет выбора.
Я вышел в соседнюю комнату — бывшую библиотеку. Пустые полки, пыль на подоконнике. Между рамами застряла шелковая закладка с выцветшим орлом.
Вечер наступил незаметно. Охрана принесла ужин: телятина, гречка с чаем. Я ел, не отрываясь от документов. Новые поправки от японцев: пункт 14, подпункт «г». Эксклюзивные права на шельф.
— Это перебор, — пробормотал я, но даже гнев звучал вяло.
Ванько, дремавший в кресле, вздрогнул:
— Что будем делать?
— Шельф? Потом займёмся пусть пока ждут. А пока подключай московских журналистов. Пусть сливают в западные СМИ отчеты о «дефиците бюджета». Пусть весь мир видит, как мы берем кредиты под японские проценты.
«Московские» — дюжина желтушных газетенок, и более “приличных” изданий. Голодные до сенсаций подонки, большая часть их была подчинена моим подручным олигархам, которые на публике строили из себя оппозицию президенту, каждый день критикуя его, в меру конечно. Но выглядело очень убедительно, плюс было что сказать всяким крикливым богадельням, по типу международного суда.
К полуночи голова гудела. Я вышел на балкон. Электроград спал, но его сон был беспокойным — где-то хлопала дверь, кричала кошка, грохотал поезд.
— Господин. — Ванко стоял в дверях, держа папку. — Данные по Чукотке. Американские спутники засняли съехавший с путей поезд, по крайней мере они так думают.
Я взглянул на него.
— Садитесь, Иван Антонович. Коньяк будете?
Я достал из нижнего ящика потертую фляжку. Мы пили молча.
— А если они поймут? — спросил он вдруг, не глядя.
— Ну вот когда поймут тогда и будем думать. Но пока… — я посмотрел на карту, где красные флажки японцев теснились у наших берегов, — пока они верят, что спасают гиганта, который слишком много проглотил.
* * *
Часы на стене пробили четыре. Коньяк давно закончился, но стакан все еще стоял на столе. Я потушил сигарету в переполненной пепельнице, когда дверь кабинета скрипнула в очередной раз за эту ночь.
Виктор Павлович Гаражников вошел без стука. Его пальто висело мешком, лицо — серое, как бумага из факса, который гудел в углу. Он нес папку, перевязанную бечевкой, словно архивный сверток из прошлого века.
— Господин. — Голос у него был глухой, будто из-под земли. — Отчет.
Он положил папку на стол, отстегнул бечевку. Бумаги пахли типографской краской и порохом.
— Страны третьего мира. — Гаражников тыкал пальцем в графики. — Африка, Южная Америка… В каждой газете — карикатуры на американских солдат. В Индии станции транслируют записи «расстрела демонстрации» в Токио. Даже те, у кого нет электричества, знают про трупы у посольства.
— Настоящие трупы? — спросил я, хотя уже знал ответ.
— Актеры из местных. Грим, кетчуп… настоящие кадры не такие эффектные, хотя мы их тоже используем, но больше на офицальных мероприятиях.
— Азия?
— Индонезия, Филиппины — митинги у их баз. Вьетнамцы вспомнили агента «Оранж». Даже японские студенты… — он усмехнулся впервые за вечер, — требуют вывода войск. В Штатах — антивоенные марши. Не тысячи — сотни тысяч.
— А Европа?
— Германия. — Гаражников вытащил фото: дымящиеся руины ангара, обгоревший флаг США. — Взрыв на базе в Рамштайне. Наши друзья в BND слили прессе версию: «Борьба против оккупации». Завтра все таблоиды снова будут кричать о «новых партизанах».
Я взял фото.
— Деньги?
— Двадцать миллионов на СМИ, полтора — на активистов. Еще…
— Не надо подробностей. — Я отложил снимок. — Подключите ООН. Пусть Ливия, Сирия — кто угодно — требуют расследования «токийского расстрела» на каждом заседании. Координация с японцами — их МИД должен постоянно говорить о суверенитете.
Гаражников кивнул, делая пометки карандашом с обгрызенным грифелем.
— И немецкий вопрос. — Я встал, разминая затекшие ноги. — Найти «свидетелей» из местных. Пусть расскажут, какую-нибудь чернуху про янки. Изасилование, убийство, торговля наркотой… Неважно. Главное — откопать грязь.
— Уже есть фермер под Штутгартом. Его коровы сдохли от стоков с базы. Готов за полцены.
— Заплатите. И ищите еще болтунов.
За окном забрезжил рассвет. Электроград просыпался — где-то завыла сирена, захлопала дверь грузовика. Гаражников собрал бумаги, аккуратно завязал бечевку.
— Еще вопрос. — Он замер у двери. — Если Штаты начнут отвечать…
— Они уже отвечают. — Я показал на экран телетайпа в углу, где ползла лента: *«Госдеп осудил "клеветнические кампании"…»*
Он вышел, оставив за собой запах дешевого табака. Я подошел к окну. На улице дворник метал мусор.
Селектор вздрогнул, зашипев:
— Господин, ваш звонок. Токио на линии.
Я взял трубку. Голос с акцентом:
— Господин министр, мы получили ваши правки по проекту…
— Утверждайте, — перебил я. — И подготовьте речь о «трагедии в Токио». Чем громче вы кричите, тем лучше. Мы вас поддержим Трубка замолчала.
На столе зазвонил пейджер — кривые цифры: код «777». Значит, акция в Берлине началась. Я представил, как прямо сейчас немецкие студенты бросают краску в оцепление, как камеры ловят их гнев. Дешево. Грязно. Эффективно.
В дверь постучали. Вошла уборщица с ведром.
— Простите, товарищ министр, надо полы…
— Да, конечно. — Я сел в кресло, закрыл глаза.
Она шаркала тряпкой вокруг стола, говоря мне что-то о «позоре» и «американцах». Я не стал ее останавливать. Ее искренне возмущение стоило дороже всех отчетов Гаражникова.
* * *
Лаборатория №7 фонда «Н.А.У.К» походила на гигантский муравейник, застывший в спячке. Длинные столы, заваленные микросхемами и паяльниками, мерцающие экраны осциллографов, стеллажи с коробками, маркированными «Секретно» — всё это погружалось в полумрак после 22:00. Лишь в дальнем углу, под трещавшей лампой дневного света, сидел Юрий Тополов. На столе перед ним — чертежи костюма, больше напоминавшего скафандр: переплетение трубок, контуров экзоскелета, формул теплообмена.
Он наклонился ниже, будто вчитываясь в цифры, но взгляд его скользил мимо. В ушах звенела тишина, прерываемая лишь шагами дежурного охранника за дверью. Раз в полчаса — размеренный скрип ботинок, щелчок фонаря, луч света под дверью. Юрий ждал.
— Опять провал… — громко пробормотал он, скомкав лист с расчетами. Бумажный шар полетел в сторону мусорного ведра, ударился о край и упал на пол. Следующий — мимо. Третий — в стену. «Халтура», — подумал бы сторонний наблюдатель. Но Юрий считал броски: седьмой промах — сигнал.
Через полчаса он встал, потянулся, костяшками пальцев прошелся по пояснице. Походка — усталая, раздраженная. Подошел к куче бумаг у стены, начал собирать «мусор». Рука дрогнула, когда он наклонился: из кармана халата выпал ключ от хранилища. Юрий замер, но за дверью тишина. Охранник уже ушел на обход верхних этажей.
— Идиоты, — громко проворчал он, подбирая ключ, и незаметно сунул в карман три смятых чертежа. На одном — схема мини-реактора Ванко. На другом — контуры нейронного интерфейса. Третий — случайный, для отвода глаз.
Туалет в конце коридора пах хлоркой и ржавчиной. Юрий заперся в кабинке, достал из кармана портсигар «Казбек» — подарок от «друзей» на последнем симпозиуме. Нажал на герб — крышка со щелчком отскочила, обнажив объектив. Дрожащие руки развернули чертежи на коленях. Фотоаппарат щелкал, как метроном. Шесть кадров. Восемь. Десять.
— Товарищ? — голос за дверью заставил его вздрогнуть.
— Занято! — рявкнул Юрий, нарочито грубо.
— Ладно, не ори… — забормотал уборщик, и шаги отдалились.
Портсигар разобрался на части за семь секунд — тренировка в ванной общежития не прошла даром. Внутри, под плёнкой, лежала капсула размером с таблетку. Юрий сунул её в рот, глотнул, давясь. Пластик царапнул горло. Остатки — шестерёнки, пружинки — завернул в чертежи и кинул в унитаз. Смыв завихрился, засосал бумагу рывками, будто нехотя.
У раковины он пил воду, шумно, по-собачьи, чтобы протолкнуть капсулу глубже. В зеркале отразилось лицо — серое, с жёлтыми пятнами под глазами. Таким же он видел отца в морге, после того как того «случайно» сбил автобус. Тогда Юрию было четырнадцать. Но он знал что все это не случайно, отца убили, свои же. Видимо боялись что тот видный физик убежит заграницу.
— Ещё пару дней, — прошептал он зеркалу.
На конференции в Питере его ждал человек в очках с толстыми стёклами. «Профессор из Цюриха», как представился тот в баре отеля «Астория» в Электрограде. Тогда Юрий подумал, что шпионы должны выглядеть иначе — не щуриться от неоновых вывесок, не пить «Столичную» залпом. Но «профессор» положил на стол конверт с образцами: волокно из лаборатории «Н.А.У.К», украденное кем-то до него. Юрий понял — он не первый. Не последний.
Вернувшись в лабораторию, он сел за стол. Налил в стакан разбавленный спирт, который он хранил в НЗ. Выпил. Спирт обжёг пищевод, но капсула осталась на месте. Завтра она выйдет естественным путём. Послезавтра он сядет на поезд до Питера. Через неделю — новый паспорт. Новая жизнь.
— А реактор… — он потрогал карман, где лежал скомканный третий чертёж. — Он точно будет интересен заказчикам.
На стене висел плакат: «Учёный! Твой труд нужен Родине!». Буквы выцвели.