Федерация 202
* * *
Кабинет Шеварднадзе. Высокие потолки с позолотой времён царской России, трещины на штукатурке, замазанные в спешке, портрет Сталина в углу — не как дань уважения, его вынудили поставить, насмешка от русских. На столе, покрытом зелёным сукном, громоздились папки с гербами СССР, давно потерявшими актуальность. Воздух пахнет пылью, коньяком и страхом.
Шеварднадзе сидел, вжавшись в кресло, будто пытаясь раствориться в его кожаном холодке. Его пальцы барабанили по ручке — подарка «на добрую память» от самого Андропова. Напротив, расставив ноги так, будто оккупировал территорию, стоял человек в форме без знаков различия. Русский. Высокий, широкоплечий, с лицом, словно вырубленным топором: плоский лоб, скулы как лезвия, глаза цвета промёрзшего озера.
— Господин Шеварднадзе, — голос звучал как скрежет железа по бетону, и с долей иронии, — вы заставляете меня краснеть за вашу нерешительность.
Он поднял со стола, и швырнул папку. Удар был рассчитан так, чтобы бумаги рассыпались веером. Сверху — проект указа о «совместной безопасности». Мелким шрифтом: размещение 5-й мотострелковой дивизии в Ахалцихе, содержание за счёт грузинского бюджета, передача контроля над Военно-Грузинской дорогой, и многое, многое, многое. Еще одна “маленькая” уступка, на которую приходилось идти его марионеточному правительству.
— Вы… вы же понимаете, — Шеварднадзе попытался откашляться, но в горле застрял ком. — Народ не примет, синана не поймет. После Абхазии…
— После Абхазии вы должны быть благодарны, что у вас ещё есть страна, — русский наклонился, положив ладони на стол. Тень от его фигуры накрыла президента целиком. — Или вы предпочтёте остаться один на один со своим народом? Не обманывайте себя, грузины вас не любят. Мы ведь можем отозвать наших миротворцев. И тогда…
Он щёлкнул пальцами. Гулко, как выстрел.
Шеварднадзе вспомнил 1992-й. Свою уверенность, что новвй преищень России — слабак, что Россия развалится, как карточный домик. Тогда он ввёл войска в Сухуми под аплодисменты Запада. А потом… Потом русские вернулись. Не как миротворцы — как цунами. Грузинские танки, подожжённые гранатомётами, бегущие солдаты, крики. Он до сих пор слышал вой «Градов», стирающих с лица земли грузинские блокпосты. А аплодисменты из-за моря утих.
— Я… мне нужно обсудить с парламентом…
— Парламент? — русский фыркнул. —Подписывайте. У меня нету времени на глупости.
Рука Шеварднадзе дрожала так, что перо царапало бумагу. Капли пота упали на подпись, расплываясь синими кляксами.
— Вот и славно, — русский потянул папку к себе, словно забирая трофей. — Кстати, вашего министра внутренних дел, мы… решили поменять. Новый назначенец уже утверждён в штабе кавказского военного округа. Очень перспективный товарищ.
Он похлопал Шеварднадзе по плечу. Жёстко, с оттенком унижения, как гладиатор, поздравляющий поверженного врага с «почётным поражением». Дверь закрылась беззвучно — её петли смазали накануне, когда русские «техники» проверяли кабинет на прослушку.
*Как я дошёл до этого?*
Шеварднадзе схватил бутылку «Киндзмараули», валявшуюся под столом с прошлого совещания. Пробка отскочила, ударившись об пол. Вино текло по подбородку, смешиваясь с потом. Сладкое. Как кровь.
С улицы доносились голоса русских солдат, и лязг гусениц.
* * *
Лес ревел. Не ветром — самим бегом, топотом, лязгом зубов и выстрелами, которые рвали тишину в клочья. Сибирь не прощала слабых, но здесь слабыми были все. Они бежали уже третий день, обожжённые холодом, с пустыми желудками, с глазами, полными животного ужаса. Деревья вокруг стояли как немые стражи, чёрные стволы в белом снегу, и казалось, сама тайга смотрела на них с холодным равнодушием, зная, что большинство не доживёт до рассвета.
Десять человек. Десять ртов, хвативших воздух, десять пар ног, утопающих в снегу. Они когда-то были разными — кто-то солдатом, кто-то охотником, кто-то просто случайно оказался не в том месте, когда сектанты пришли в их посёлок. Теперь они были одинаковыми — грязными, оборванными, с потрескавшимися губами и пальцами, посиневшими от мороза. Они бежали, не оглядываясь, потому что знали — сзади псы. Большие, злые, с красными от голода глазами. И люди. С автоматами, в тёмных робах, с лицами, на которых не было ничего человеческого. Сектанты. Те, кто считал, что кровь беглецов очистит землю. Они шли по следу методично, без спешки, будто знали, что жертвы всё равно не уйдут.
Первого поймали быстро. Молодой парень, Костя, споткнулся о корень, упал лицом в снег. Ещё не успел вскочить, как на него набросилась овчарка. Впилась в горло. Костя закричал, но крик тут же захлебнулся. Он бился в судорогах, хватая ртом воздух, а собака трясла его, как тряпку, пока один из преследователей не подошёл и не всадил в него очередь из автомата — не из жалости, просто так быстрее. Кровь растеклась по снегу, ярко-алая на белом, и сектанты даже не остановились, перешагнули через тело, как через бревно.
Бежать стало ещё страшнее. Теперь они знали, что их не просто догонят — их будут рвать заживо. Вторым стал старик Ефим. Он отставал, хрипел, держался за бок. Когда-то он был крепким мужиком, но годы и голод сделали своё дело. Пуля ударила ему в спину, он рухнул на колени, обернулся. Последнее, что он увидел — широкое лицо сектанта, ухмыляющегося перед выстрелом в лоб. Старик даже не успел что-то сказать. Грохот выстрела, и его откинуло назад, в снег.
Третий, четвёртый, пятый… Они падали один за другим. Одного собаки догнали первыми — вцепились в ноги, повалили, рвали плоть, вытаскивали кишки на снег. Он кричал, пока мог, потом только хрипел, а они продолжали рвать его, будто играли. Другого настигла пуля — он шёл, вдруг вздрогнул, посмотрел вниз, увидел дыру в груди, удивился и рухнул, раскинув руки, будто обнимая землю.
Осталось трое. Сергей, бывший военный, крутился, стрелял из старого ПМа, но патроны кончились. Он знал, что это конец, но всё равно не сдавался. Его схватили за ноги, повалили. Он дрался, бил кулаками, пока один из сектантов не приставил ствол к его виску. Сергей успел плюнуть ему в лицо. Выстрел.
Двое. Лёха, худой, с перекошенным от ужаса лицом, вдруг остановился, поднял руки.
— Я сдаюсь! Не стреляйте!
Его не стали слушать. Две очереди — и он рухнул, как подкошенный. Тело дёрнулось раз, второй, и затихло.
Один. Иван. Он бежал.
Сердце колотилось так, что казалось, взорвётся. В ушах стоял гул, в глазах — пелена. Ноги были как ватные, но он бежал. Сзади лаяли собаки, кричали люди, свистели пули, щёлкая по стволам деревьев. Одна пробила рукав, другая просвистела у самого уха, но он не останавливался.
Река. Енисей. Широкая, холодная, смертельная. Он даже не думал, выживет ли — просто нырнул в воду. Лёд резал кожу, вода обжигала, как огонь. Он плыл, стиснув зубы, чувствуя, как тело немеет. Лёгкие горели, руки едва двигались, но он греби, греби, греби…
— Стреляй! — крикнул кто-то на берегу.
Пули плюхались в воду рядом, одна зацепила плечо, горячая боль пронзила тело, но он не остановился.
Плыл.
Плыл, пока не почувствовал под ногами дно. Выполз на противоположный берег, дрожащий, синий от холода. Руки не слушались, ноги подкашивались. Он упал на землю, откашлялся, поднял голову.
Впереди — посёлок. Дым из труб. Люди.
Шериф. Воевода. Помощь.
Иван встал. Шаг. Ещё шаг.
Он выжил.
Но за ним всё ещё шла охота.
* * *
За окнами президентского кабинета хмуро нависал осенний вечер. Баку, с его вечным запахом нефти и моря, медленно погружался в сумерки. Ветер гнал по улицам клочья мокрого тумана, и редкие прохожие кутались в плащи, торопясь домой. В кабинете было тепло, но разговор шел не из приятных.
Советник президента, Фархад Мамедов, нервно постукивал пальцами по полированной поверхности стола. Человек с острыми чертами лица и проницательным взглядом, он славился своими протурецкими симпатиями и умением убеждать. Сейчас он пытался сделать это снова.
— …Гейдар Муталлибович, — продолжал он, тщательно подбирая слова, — мы топчемся на месте. Россия с каждым годом затягивает петлю. Русский не скрывает своих амбиций — он хочет восстановить зону влияния, и мы в первых рядах.
Президент Галиев, массивный, с тяжелым взглядом бывшего аппаратчика, откинулся в кресле. Он медленно провел ладонью по лицу, словно стирая усталость.
— Говоришь так, будто я этого не вижу. Но ты же сам знаешь, что происходит внутри страны. Если мы дадим волю твоим «друзьям», они начнут выдавливать русских, армян, всех, кто не вписывается в их идеальный мир. А потом что?
— Потом мы станем сильнее, — резко парировал Мамедов.
— Потом русские танки войдут в Баку под предлогом «защиты соотечественников», — холодно ответил Галиев. — И никто, слышишь, никто не пошевелит пальцем, чтобы нам помочь. Ни турки, ни тем более американцы. Британцам никто не помог, а они уж точно ценее нашего, в глазах американского президента.
Мамедов всплеснул руками.
— Вы слишком их боитесь!
— Нет, — президент ударил кулаком по столу, и стакан с чаем звякнул. — Я их не боюсь. А вот ты должен. Ты видел, что они сделали с Грузией?
— Именно поэтому мы не должны ждать! — голос советника дрогнул. — Они хозяйничают в Тбилиси, как у себя дома. А все потому, что Шеварднадзе полез в Абхазию, не рассчитав силы.
Галиев усмехнулся.
— Вот именно. Не рассчитал. А ты знаешь, в каком состоянии была Россия в 92-м? Хаос, развал, ельчинские пьяные речи по телевизору. И все равно они раздавили грузин, как букашек. А сейчас? — он отхлебнул чай, лицо его стало жестким. — Сейчас у них порядок. Армия. Экономика. И президент, который не стесняется пускать ее в ход.
Мамедов закусил губу. Он знал, что Галиев прав. Но сдаваться не собирался.
— Тогда давайте действовать умнее, — он достал из портфеля папку и положил перед президентом. — Постепенно. Без резких движений.
Галиев взял документ, пробежался глазами по первым страницам.
— Экономическая диверсификация? Техническое перевооружение? — он поднял бровь. — И каким волшебным образом мы это сделаем? Автаркией?
Мамедов рассмеялся.
— Конечно нет. У нас нет таких ресурсов. Но Турция готова помочь. И не только она. Саудовцы, ОАЭ…
— Ага, — президент перелистнул страницу, — и что они потребуют взамен?
— Ничего, что могло бы поставить нас в зависимость.
Галиев хмыкнул. Он не верил в бескорыстие «братских мусульманских стран». Но вслух не стал спорить. Просто сделал вид, что углубился в чтение. В конце концов беседа ни к чему не привела.