Федерация 201
Ильдар Сафин.
* * *
Коридор бывшего здания ГУВД, отданный под работу одного из филиалов новосформированой миграционной службы растянулся длинной серой лентой, напоминая туннель в заброшенный советский бункер времен холодной войны. Стены, когда-то выкрашенные в ядовито-зеленый цвет, за десятилетия покрылись не только пятнами сырости и паутиной трещин, но и слоем пыли, смешанной с копотью от бесконечных сигарет. Пол, выложенный когда-то добротными дубовыми досками, теперь скрипел и прогибался под тяжелыми армейскими ботинками начальника — Олега Васильевича Шевченко. Он шел неспешным, но уверенным шагом человека, привыкшего к беспрекословному подчинению, и каждый его шаг заставлял сотрудников инстинктивно отступать к стенам, будто перед ними шел не просто начальник, а сама неумолимая государственная машина, по крайней мере Олег Васильевич любил так думать.
На нем был слегка помятый пиджак советского покроя, явно сшитый еще в 80-х, галстук с расстегнутым воротником грязновато-белой рубашки, а в правой руке он сжимал потрепанную папку с документами, которой ритмично постукивал по бедру, словно отбивая такт какому-то внутреннему маршу. Его взгляд, казавшийся на первый взгляд рассеянным, на самом деле фиксировал каждую деталь: как младший инспектор Иванов поспешно прижался к стене, стараясь стать незаметным; как секретарша Машенька замерла у нового Электроградского копира, задерживая дыхание; как дежурный офицер резко выпрямился, увидев его приближение. Все эти мелкие детали складывались в четкую картину — здесь он был царем и богом, верша порядок от имени второго чрезвычайного комитета, и все это прекрасно понимали.
Остановившись перед дверью с потускневшей табличкой "Экзаменационный зал №3", Шевченко на мгновение замер, прислушиваясь к приглушенному гулу голосов за тонкой перегородкой. Через дверь доносились нервный шепот, скрип стульев, иногда — сдавленный смех. Затем, не постучав, он резко толкнул дверь плечом, и та с визгом открылась, ударившись о резиновый ограничитель.
Помещение, освещенное мерцающими люминесцентными лампами, было заполнено людьми. Человек двадцать — в основном мужчины от тридцати до пятидесяти, крепкие, с усталыми, осунувшимися лицами, одетыми кто во что — от потертых спортивных костюмов до выцветших рубашек с пиджаками. Одни лихорадочно перечитывали конспекты, шевеля губами; другие тупо смотрели в зарешеченное окно, за которым маячил унылый пейзаж промзоны с ржавыми ангарами и покосившимися заборами. За учительским столом у доски, покрытой меловыми разводами, сидел экзаменатор — капитан Ильдар Сафин, сухопарый мужчина лет сорока с резкими, будто вырезанными из камня чертами лица и холодными, как зимнее утро, глазами. Он что-то старательно записывал в толстую ведомость, но, заметив Шевченко, резко поднял голову, и его худое лицо на мгновение исказила едва уловимая гримаса не то страха, не то раздражения.
— Товарищ начальник… — начал он, вставая, но Шевченко молча махнул рукой, резким жестом приказывая продолжать сидеть и не мешать.
Не произнося ни слова, начальник медленно прошелся вдоль рядов, изучая присутствующих. Его тяжелый взгляд скользил по лицам, будто сканер на конвейере, выискивающий брак в партии товара. Некоторые экзаменуемые невольно опускали глаза, другие, наоборот, старались встретиться с ним взглядом — в надежде, что-то выпросить или просто из любопытства. Потом, дойдя до конца зала, он резко развернулся на каблуках и, не глядя, корявым пальцем с обломанным ногтем указал на троих мужчин южной наружности, сидевших в последнем ряду у окна.
— Этим — четверки. И отдать зачётки. Сейчас же.
В зале повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь тихим скрипом стульев. Даже те, кто до этого что-то шептали, замерли, будто по команде.
Трое указанных переглянулись между собой, не веря своему счастью. У них были типичные южные лица — смуглые, обветренные, с густыми черными бровями и плотно сжатыми губами которые обрамляли курчавые бороды. До этого момента они сидели, сгорбившись, будто ожидая приговора, но теперь их позы разом изменились — плечи распрямились, в глазах мелькнуло что-то живое, настороженное, но уже почти торжествующее. Один из них, самый молодой, с едва заметной дрожью в руках начал собирать свои бумаги.
Капитан Сафин нахмурился, его тонкие губы сжались в ниточку. Он медленно поднялся из-за стола, стараясь сохранить достоинство, хотя пальцы его непроизвольно сжимали и разжимались.
— Они еще не сдавали экзамен, Олег Васильевич, — произнес он подчеркнуто официальным тоном, делая ударение на каждом слове. — Только что начали письменную часть. По федеральному регламенту…
Шевченко медленно повернулся к нему всем корпусом. Его лицо не изменилось, но воздух в классе словно сгустился, стало трудно дышать. Он сделал два медленных шага в сторону капитана, и каждый его шаг отдавался в тишине, как удар молотка.
— Я сказал — поставь четверки. И отдай зачётки. Сейчас же. — Его голос был тихим, но в этой тишине каждое слово звучало, как приговор.
— Но правила… — начал было Сафин, и в этот момент Шевченко взорвался.
— ПРАВИЛА?! — его голос грянул, как взрыв, заставив вздрогнуть всех присутствующих. У одного из мигрантов непроизвольно дернулось плечо, а у пожилого мужчины в первом ряду задрожали руки. — Я ТУТ ЗАКОН! ТЫ КТО ТАКОЙ, ЧТОБЫ МНЕ УКАЗЫВАТЬ?! ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ, ГДЕ РАБОТАЕШЬ?! ТЫ ЗНАЕШЬ, КТО Я ТАКОЙ?!
Сафин замер, будто вкопанный. Его пальцы сжали ручку так, что костяшки побелели, а на скулах выступили желваки. В глазах мелькнула целая гамма эмоций — от возмущения до страха, но в конце концов в них осталось только понимание — сопротивление бесполезно. Он мог бы возразить, мог бы сослаться на инструкции, мог бы даже попытаться позвонить начальству, но все это не имело бы смысла. В этом кабинете, в этот момент законом был Шевченко.
— Хорошо, — тихо сказал он, опуская глаза, и медленно потянулся к штампам и стопке зачеток на столе.
Трое смуглых перешепнулись между собой на своем языке, потом один из них — самый крупный, со шрамом над бровью и золотым зубом — неуверенно ухмыльнулся, показывая этот самый зуб. Когда капитан, не глядя, протянул им зачетки с уже поставленными печатями, он вдруг громко заржал, хлопнул соседа по плечу так, что тот чуть не слетел со стула, и что-то гаркнул на своем языке, явно похабное, судя по реакции товарищей. Они встали, громко перекрикиваясь, толкая друг друга, и, даже не взглянув на экзаменатора, вывалились в коридор, хлопнув дверью так, что задрожали стекла в окнах.
В зале началось движение. Люди перешептывались, переглядывались, некоторые вставали со своих мест. В первом ряду мужчина лет сорока с короткой армейской стрижкой и в потертой рубашке цвета хаки резко встал, опрокидывая стул.
— Это шо за беспредел?! — его голос дрожал от возмущения. — Мы тут який месяц правила учим, экзамены сдаем, а этим… этим… — он ткнул пальцем в сторону двери, — им просто так четверки?! Да за что?!
Шевченко медленно повернулся к нему, и в его глазах вспыхнул холодный огонь. Он сделал два шага в сторону мужчины, и тот невольно отступил.
— ЗАТКНИСЬ! — его голос стал ледяным, как февральский ветер над заснеженным полем. — Ты что, самый умный здесь? Самый принципиальный? Херой?
— Но это же… это же несправедливо! — мужчина попытался сохранить твердость, но голос его предательски дрогнул.
— СПРАВЕДЛИВОСТЬ? — Шевченко фыркнул, и в этом звуке было столько презрения, что у нескольких человек в зале по спине пробежали мурашки. — Ты в какой стране живешь, умник? В сказках? Здесь справедливость определяю я. Понял? Я!
Он окинул взглядом остальных, и этот взгляд, тяжелый, как гиря, заставил замолчать даже самых возмущенных. В глазах людей читалась целая плеяда чувств — возмущение, злоба, бессилие, но никто уже не решался открыто возражать. Лишь в углу старая женщина в платке тихо всхлипывала, вытирая глаза краем шарфа.
— Запомните раз и навсегда, — Шевченко говорил медленно, подчеркивая каждое слово, будто вбивая гвозди. — Приезжие должны знать свое место. Все. Без исключений. — Он сделал паузу, окинув всех ледяным взглядом. — Тем более если они русские.
Последнюю фразу он произнес с особой, почти звериной злостью, будто проверяя, кто осмелится возразить. Его взгляд скользил по лицам, выискивая хотя бы намек на сопротивление, но нашел только страх и покорность.
Никто не осмелился.
Хмыкнув, Шевченко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что стекло в ней задрожало, а со стены упала давно висевшая криво табличка с расписанием.
В коридоре он на секунду остановился, достал из кармана помятую пачку "Примы", зажал сигарету в зубах и, щелкнув зажигалкой, глубоко затянулся. Из-за двери доносились приглушенные голоса — кто-то ругался, кто-то проклинал власть, кто-то просто тихо плакал, сдерживая рыдания. Были слышны и возмущенные возгласы, и даже стук кулака по столу, но все это звучало глухо, будто из другого мира.
Шевченко затянулся, выпустил струйку дыма в потолок и усмехнулся — криво, без тени радости или удовлетворения. Просто констатация факта.
Хорошо когда система работает на тебя.
Он бросил недокуренную сигарету на пол, раздавил ее каблуком и пошел дальше по коридору, его тяжелые шаги постепенно затихали в полумраке длинного коридора.
* * *
Кабинет Олега Васильевича Шевченко располагался на третьем этаже здания миграционной службы. Просторное помещение с высокими потолками, обставленное массивной мебелью советских времен, больше напоминало бункер партийного работника, чем офис современного чиновника. На стене висел портрет президента в дешевой пластиковой рамке, рядом — календарь с видами Москвы. Окна, затянутые пыльными шторами, пропускали тусклый свет, создавая ощущение, будто время здесь остановилось где-то в середине девяностых.
Шевченко сидел за столом, перебирая пачку документов. Только что закончился неприятный разговор с заместителем по поводу новых квот, и теперь он пытался сосредоточиться на бумагах, но мысли упорно возвращались к инциденту недельной давности, произошедшей в экзаменационном зале. Он знал, что нарушил процедуру, но какая разница? Правила писались для тех, кто не умел их обходить.
В дверь постучали.
— Войдите, — буркнул Шевченко, даже не поднимая головы.
Дверь открылась, и в кабинет вошел мужчина восточной наружности — высокий, широкоплечий, с густой черной бородой и пронзительными карими глазами. На нем был дорогой костюм, явно сшитый на заказ, а в руках он держал кожаную папку.
— Здравствуйте, Олег Васильевич, — произнес гость на хорошем, но акцентном русском. Его голос звучал спокойно, почти дружелюбно, но в уголках губ играла едва заметная улыбка.
Шевченко наконец оторвался от бумаг и медленно поднял взгляд.
— А, Рашид. Садись.
Рашид кивнул и опустился в кресло напротив, положив папку на стол.
— Пришел поблагодарить, — сказал он, слегка наклоняя голову. — Мои братья сдали экзамен. Без проблем.
Шевченко хмыкнул и откинулся на спинку кресла.
— Ну, ты же знаешь, как у нас тут все устроено. Главное — взаимопонимание. Как говорится, одно дело делаем.
Рашид улыбнулся шире и открыл папку. Внутри лежала толстая пачка стодолларовых купюр, перетянутых банковской лентой.
— В знак благодарности, — сказал он, выдвигая пачку в сторону Шевченко.
Тот посмотрел на деньги, потом на Рашида, и вдруг недовольно сморщился.
— Доллары? Серьезно?
Рашид на секунду замер, затем рассмеялся.
— А что не так? Зелень всегда в цене.
Шевченко вздохнул и почесал подбородок.
— Ты в курсе, что у нас сейчас творится? Президент гайки крутит, доллары реализолаать тяжелее, а если заметят чего, то точно вопросов будет море. Лучше бы рублями.
Рашид фыркнул и развел руками.
— Рубли? Ну, знаете… Я не очень уважаю рубль. Он сегодня есть, завтра нет. А доллар — он как скала.
Шевченко пожал плечами, но все же взял пачку и сунул ее в верхний ящик стола.
— Ладно, в этот раз схожу. Но в следующий раз — только рубли. Понял?
Рашид улыбнулся, и в его глазах мелькнуло что-то хищное.
— Постараюсь, Олег Васильевич. У меня еще много братьев. — Он сделал паузу, затем добавил с иронией: — Несколько тысяч, если быть точным.
Шевченко хмыкнул, и оба рассмеялись. В этот момент дверь кабинета с грохотом распахнулась.
Первым ворвался боец в черной маске и с автоматом на груди. За ним — еще трое, все в одинаковой форме, с нашивками спецназа. Они двигались стремительно, как хорошо отлаженный механизм.
— Руки за голову! Не двигаться!
Шевченко даже не успел вскочить. Один из бойцов рывком сдернул его со стула, ударил коленом в спину и прижал лицом к полу. Боль пронзила плечо — сустав выкручивали с профессиональной жестокостью.
Рядом так же грубо укладывали Рашида. Тот попытался сопротивляться, но получил прикладом в ребра и затих, скрючившись от боли.
В кабинет вошел еще один человек — высокий, сухопарый, в строгом костюме и с холодными серыми глазами. Он медленно осмотрел комнату, потом достал удостоверение.
— Федеральная аудиторская служба, — произнес он ровным голосом. — У меня есть пара вопросов.
Шевченко, прижатый к полу, попытался поднять голову.
— Вы что, с ума сошли?! Я начальник миграционной службы!
Офицер наклонился, и его лицо оказалось в сантиметрах от Шевченко.
— Бывший начальник, — поправил он. — Теперь вы — подозреваемый в коррупции.
Рашид хрипло засмеялся, плюя кровью на дорогой ковер.
— Вот тебе и рубли, Олег Васильевич…
Офицер выпрямился и кивнул бойцам.
— Забрать.
* * *
Тьма бесознания медленно отступала, уступая место пронзительной боли. Сначала он не мог понять, где находится — сознание возвращалось обрывками, как плохо склеенная киноплёнка. Голова гудела, словно после недельного запоя, во рту стоял привкус меди, крови и чего-то химически-горького, напоминающего дешёвый эфир. Он попытался пошевелиться, но тело не слушалось — руки и ноги были скованы чем-то твёрдым и холодным, металлические наручники впивались в запястья, а кожа под ними уже была влажной от крови.
Олег Васильевич с трудом разлепил веки, ощущая, как ресницы прилипают к опухшим от усталости глазам.
Ослепительный свет ударил в зрачки, заставив снова зажмуриться от резкой боли. Когда он через силу открыл глаза во второй раз, перед ним медленно проступали размытые контуры помещения: выкрашенная дешёвой белой краской стена с потрескавшейся штукатуркой, массивный стол с зелёным суконным покрытием, на котором аккуратно лежали папки с документами, и — главное — человек в строгом тёмном костюме, сидевший напротив в неестественно прямой позе, словно его позвоночник был сделан из стального прута.
— Проснулись? — спросил незнакомец. Его голос звучал спокойно, почти дружелюбно, но где-то в глубине, за этой показной вежливостью, чувствовалась стальная нить — холодная и неумолимая.
Шевченко попытался приподняться, но толстые кожаные ремни, намертво пристегнувшие его к тяжёлому металлическому стулу, не дали даже пошевелиться. От этого беспомощного движения по телу пробежала волна тошноты, а в висках застучало.
— Где я? Кто вы? — его собственный голос прозвучал незнакомо хрипло, будто после долгих часов криков. Губы были пересохшими, язык прилипал к нёбу.
Человек в костюме улыбнулся. Это была странная, неприятная улыбка, не затрагивающая глаз — только губы растянулись в холодной гримасе вежливости.
— Я — старший следователь Особого отдела Министерства безопасности. А вы, Олег Васильевич, находитесь в изоляторе временного содержания при спецобъекте №17. — Он сделал небольшую паузу, доставая из внутреннего кармана пиджака удостоверение и демонстративно положив его на стол. — Для протокола.
Не дожидаясь реакции, он открыл толстую папку с грифом "Совершенно секретно" и начал читать ровным, бесстрастным голосом:
— Статья 285. Злоупотребление должностными полномочиями. Статья 290. Получение взятки в особо крупном размере. Статья 292. Служебный подлог. Статья 210. Организация преступного сообщества… — список продолжался ещё несколько пунктов, но Шевченко уже не слушал.
— Что за бред?! — он рванулся вперёд, но ремни впились в тело ещё глубже, а металлический стул жалобно заскрипел. — Вы не имеете права меня здесь держать! Я требую адвоката! Я знаю свои права!
Сотрудник Министерства безопасности медленно закрыл папку, аккуратно сложил руки на столе и откинулся на спинку стула, изучая Шевченко взглядом, каким энтомолог рассматривает редкий экземпляр насекомого.
— Права? — он усмехнулся, и в этот момент в его глазах мелькнуло что-то опасное. — Очень интересно, Олег Васильевич. Очень.
Не торопясь, он потянулся к другой папке на столе, чёрной, с красной полосой по диагонали, извлёк оттуда документ с множеством печатей и начал читать ровным голосом диктора, зачитывающего прогноз погоды:
— Согласно постановлению Верховного Конституционного Суда от 12 марта 1992 года за номером 48-ПК, человек, который целенаправленно и систематически попирает основные права граждан на добровольную ассоциацию, свободу передвижения и защиту от произвола, будет считаться агрессором и, следовательно, автоматически выводится из правового поля государства. Вы почему-то решили, что можете решать за людей с какими людьми им жить в стране. Это очень циничное нарушение прав человека. И весьма пагубная практика Олег Васильевич.
Он поднял глаза от бумаги и посмотрел на Шевченко долгим, тяжёлым взглядом.
— Вы понимаете, что это значит? Или мне нужно объяснить простыми словами?
Шевченко вдруг замолчал. Впервые за долгие годы карьеры чиновника он почувствовал, как по спине пробежал холодный пот, а в животе сжалось что-то тяжёлое и тёплое от страха.
— Это значит, — продолжил следователь, отодвигая документ в сторону, — что с вами можно делать всё что угодно. Абсолютно всё. И это будет полностью соответствовать закону.
Тишина в кабинете стала вдруг абсолютной, как в глухой камере. Даже собственное дыхание Шевченко казалось ему неестественно громким.
— Теперь, — следователь снова сложил руки на столе, пальцы сплелись в чёткую геометрическую фигуру, — давайте поговорим о вашем будущем. То, что прошлое закончилось — это вы уже поняли.
— О каком будущем может идти речь?! — Шевченко снова закричал, но теперь в его голосе слышалась не прежняя злость, а животный, первобытный страх. — Вы что, собираетесь…
— У вас есть выбор, — перебил его человек в костюме, говоривший так спокойно, будто предлагал меню в дорогом ресторане. — Первый вариант — работа на урановых рудниках в специальной зоне. Второй — участие в медицинских экспериментах по программе министерства обороны. Понимаю звучит куце, и весьма банально, надеюсь вы простите меня за это.
Шевченко побледнел так, что даже губы потеряли цвет. В ушах зазвенело, а перед глазами поплыли тёмные пятна.
— Это же… Это же смертный приговор! — он зашевелился в кресле, понимая всю беспомощность своих движений. — Вы не можете…
Следователь пожал плечами в почти театральном жесте, затем медленно встал, поправил идеально сидящий пиджак и направился к двери, не торопясь, наслаждаясь каждым шагом.
— Подумайте, Олег Васильевич. У вас есть два часа. — У двери он обернулся. — Хотя, если честно, какая разница? В любом случае вы умрёте. Просто в одном случае — через месяц, в другом — через год. Такие, как вы, больше не нужны ни стране, ни обществу.
Дверь закрылась с тихим щелчком.
Шевченко остался один.
В кромешной тишине допросной.
С мыслью о том, что система, которой он служил все эти годы, которую так хорошо знал и так умело использовал, теперь перемолола его самого, как отработанный материал.
И самое страшное было в том, что он прекрасно понимал — это действительно полностью соответствовало закону.