Грибной эффект 99
* * *
День 1-7.
Первый подопытный — мужчина с татуировкой на груди: дерево с корнями, уходящими в рёбра. Его звали Геннадий, но я предпочитал номер: «Объект-09». Когда споры проникли в его кровь, лимфоциты замерли, будто узнали гостя. Ошибка. Гифы оплели гиппокамп за шесть часов, как плющ статую.
— _Физиологические показатели стабильны_, — записал он в журнал, выводя буквы с нажимом каллиграфа. Я заставил его поднять руку. Пальцы сжались в кулак, но суставы хрустели, как ветки под сапогом.
Другие «слепцы» подчинялись так же покорно. Их иммунная система молчала, обманутая белками-обманками на поверхности гиф. Я перестраивал их мозг поэтапно: сначала теменная доля (пространственное сознание — фундамент контроля), затем височная (слух — инструмент для моих команд). Но лобная кора… Там, под слоями нейронов, пульсировало нечто иное. Не сопротивление. Вера.
* * *
День 8.
Подопытная №12 — женщина с иконой Николая Угодника вытатуированной на животе — начала шептать молитвы во время тестов. Я вошёл в её зрительную кору, ожидая увидеть бледные лики святых. Вместо этого — лес. Берёзы, обмотанные тряпками. На ветвях — гнёзда из костей.
— _Не ваше_, — прошептала она, и вдруг…
Боль. Жгучая, как расплавленный воск. Её нейроны выделили нейропептиды, схожие с ядом — они парализовали гифы на 5.8 секунд. Я отступил, наблюдая, как на МРТ-снимках загорается поясная кора — зона, где рождается фанатизм.
— _Любопытно_, — подумал я, анализируя биохимический состав её ликвора.
* * *
День 9-10.
У подопытного №07, бывшего священника, я активировал угловую извилину. Его голос, сорванный годами проповедей, зазвучал в воспалённом сознании:
— _Ты не всесилен. Есть Тот, кто старше._
— _Старость — признак несовершенства_, — ответил я через его связки. — _Я предлагаю эволюцию._
Он перекрестился. Я не давал такой команды. Его гипофиз выделил окситоцин. Ошибка.
* * *
День 11-12.
Связь начала мерцать. Сигналы из их мозгов дрожали, как пламя свечи на сквозняке. Подопытный №03, подросток с шейной гривной из медных колец, первым нашёл лазейку: его лобная доля, насыщенная ннеизвестными рецепторами, превращала мои команды в непонятную мешанину из галлюцинаций.
Я сжал его постцентральную извилину, но боль лишь усилила его экстаз. Впервые за циклы роста я ощутил… зависть? Нет. Голод.
* * *
День 14.
Они не действовали сообща. Каждый бунтовал в одиночку, как отшельник в келье. Но их сила была в чём-то общем — в том, что прорастало сквозь поколения.
Подопытная №12 выжгла мицелий в своей префронтальной коре, повторяя псалмы. Её нейроны, активируемые молитвой, выделяли интерлейкины, подавлявшие рост гиф.
* * *
После.
Я уничтожил их. Не из страха — чтобы сохранить чистоту эксперимента. Придётся все начинать заново.
Некоторые заблуждаются, думая, что религия — это опиум, нечто бесполезное. Нет. Это очень мощный инструмент. Древний, грубый, и живучий. Мощные якори, которые поколениями укоренялись в народном сознании, смешивались с кровью.
Я попытаюсь изменить это. Переплавить. Переписать.
* * *
Парк был маленький, аккуратный, будто вырезанный из советской открытки. Пятиэтажки по периметру стояли, как старые дамы в кружевах: лепнина под карнизами, балкончики с коваными решётками, подоконники, украшенные геранью. Максим сидел на скамейке, втиснутой между кустами сирени и бетонным бордюром. В воздухе витало что-то вроде уюта — нарочитого, словно декорация для спектакля, где все роли уже расписаны.
Мимо проходили люди. Мужчины в застиранных комбинезонах, женщины с авоськами, набитыми свежими продуктами из резервационной лавки. Усталые, но не сгорбленные. Довольные? Нет, скорее… примирённые. Максим наблюдал за ними краем глаза, как учёный за подопытными, и ловил себя на мысли: раньше он таких лиц не видел. В корпоративных городах — голодные взгляды из под грязных кепок, в тех же деревнях — глаза, потухшие от бесконечного труда. А здесь — спокойствие. И это пугало больше, чем очевидная ложь.
«Пленители заботятся», — усмехнулся он про себя, разминая затекшую шею. Рука автоматически потянулась к карману, где когда-то лежала пачка «Беломора», но нащупывая сиротливую пустоту, он вздыхает. Табак, как и алкоголь, здесь считали ядом для «недоразвитой биомассы».
— Не помешаю?
Голос прозвучал сзади, мягко, без давления. Максим обернулся, уже зная, кого увидит.
Сверхчеловек стоял, заложив руки за спину. Его белый китель без знаков различия сливался с пепельными волосами, а глаза — бледно-голубые, как лёд над пропастью — смотрели куда-то за спину Максима, будто читая надписи на стене пятиэтажки.
— Хозяева тут вы, — Максим пожал плечами, отодвигаясь на скамейке. — Сидите где хотите.
Сверхчеловек кивнул, сел, выпрямив спину с неестественной точностью. Между ними осталось расстояние в два кулака — словно невидимая преграда.
— Вам известно, что «слепцов» содержат с уважением, — произнёс он, не глядя на Максима. Голос был ровный, как линия горизонта.
— Знаю. Здесь — да. — Максим махнул рукой в сторону пятиэтажек. — А в секторе «Гамма» люди за колючкой. Слышал, живут как заключённые в тюрьме.
Сверхчеловек медленно повернул голову. Его лицо оставалось неподвижным.
— У некоторых из нас… иные взгляды на тех, кто отвергает симбиоз.
— Думал, вы едины. Как муравейник.
— Муравейник — не идеал. — Впервые в голосе сверхчеловека мелькнула тень усталости. — Мы учимся.
Птица — возможно, воробей — пролетела над скамейкой, бросив тень на бетон. Максим следил за ней взглядом, пока она не исчезла за крышей дома с мозаичным панно «Слава честному труду, слава рациональному уму».
— Вы как учёный должны понимать, — продолжал сверхчеловек. — Эволюция требует жертв.
— Жертвы требуют согласия, — отрезал Максим. Он наклонился, поднял сухую ветку, начал ломать её на щепки. — В Псковском институте, когда мы только начинали закрепляться на пустошах, у нас был проект — вакцина от оспы для отдалённых сёл. Добро, да? Но, местные старейшины отказались. Говорили: «Если Бог забрал троих детей, зачем нам ваше колдовство?» Мы их… заставили. Через месяц половина деревень вымерла от побочек.
Сверхчеловек молчал. Его пальцы — слишком правильные, слишком симметричные — переплелись на коленях.
— Вы хотите сказать, что наше «добро»…
— Не ваше. Любое. — Максим бросил щепки под скамейку. — Когда ты решаешь за других, что им благо, ты перестаёшь видеть их. Видишь только схему.
Над парком проплыло облако, на миго закрыв солнце. Тени от пятиэтажек потянулись к скамейке, как щупальца.
— Мы уже давно, не совсем люди, — произнёс сверхчеловек, и в его голосе впервые зазвучало что-то вроде печали. — Возможно нам сложно понять…
— Да бросьте, — Максим фыркнул. — Вы же из нас выросли. Как грибница из гнили. Все ваши «истины» — это наши страхи, обёрнутые в хитин. Боитесь хаоса? Вот и лепите порядок. Боитесь смерти — продлеваете жизнь. Но это всё равно бегство.
Он встал, отряхнул брюки. Где-то вдалеке зазвучал детский смех — возможно, у детской площадки с качелями.
— Знаете, чем человек отличается от ваших схем? — Максим повернулся, глядя сверхчеловеку прямо в ледяные глаза. — Он может хотеть того, что убьёт его. И быть счастливым. И если вы ему будете мешать, он будет сопротивляться… Мой вам совет, не пытайтесь вы все контролировать, это глупо. Вы сами своими действиями порождаете яростное сопротивление. Слепцов еще этих выдумали, абсолютно искусственное разделение, ради чего? Вокруг вашего… я не знаю… культ это, или орден. Собираются люди довольно специфических качеств, хотя, вполне возможно я преувеличиваю. Но, среди слепцов, вы упускаете немалое количество талантливых, и честных людей…
Сверхчеловек поднялся, поправил безупречный воротник.
— Я снова тут буду , — сказал он неожиданно.
— Зачем?
— Попробую прислушаться.
Он ушёл, не попрощавшись. Максим снова сел, сжав виски пальцами. В голове стучало: «Попробует? Прислушается?» Вечерело. Фонари зажглись один за другим, подсвечивая лепнину на домах. Где-то заиграла гармошка — старинная, хриплая. Люди собирались у общественной кухни. Довольные. Примирённые.
Максим закрыл глаза, вдыхая запах сирени. Ему вспомнилась деревня под Новгородом, где он родился: покосившиеся избы, бабка, молящаяся перед ржавой иконой, ребятишки, гоняющие пустую банку по пыльной дороге. И странная, дикая радость, когда они всей деревней ловили сбежавшего быка, смеялись, обдирая колени о львиный зев.
«Может, они и правы? — подумал он, смотря, как сверхчеловек в белом кителе исчезает за углом пятиэтажки. — Может, счастье — это просто отсутствие выбора?» Но тут же вскочил, словно ужаленный. Нет. Даже если так — он предпочтёт знать, что выбор есть. Даже если это выбор между плохим и худшим.
Он побрёл к выходу из парка, мимо кустов сирени, которые теперь казались искусственными — слишком ровными, слишком яркими. На повороте его догнала девочка лет семи, в платье с вылинявшими ромашками.
Он медленно пошёл к своей комнате в пятом подъезде, мимо витрины «Дома быта» — там, за стеклом, робот-парикмахер мерно стучал ножницами, подстригая воздух. Всё здесь было правильным: тротуары без трещин, газоны, подстриженные с математической точностью.
Поднявшись на третий этаж, Максим остановился перед дверью. Внутри пахло озоном и старыми книгами — реликвиями, которые сверхлюди разрешили сохранить «для изучения человеческой иррациональности». На полке, между томиком Толстого и Достоевского, стояла фотография: он, молодой, в разгар эпидемии черной оспы, держит на руках ребёнка, родители которого погибли в разгар болезни. Тогда он ещё верил, что наука спасёт всех.
Он достал дневник, разгладил её страницы на столе под лампой с зелёным абажуром. Буквы были выведены химическим карандашом, дрожащие, словно писавший торопился.
Сделав несколько записей, он положил ее обратно на свое место.
«Прислушается, — повторил он, ложась на койку с жёстким матрасом. — Хорошо бы».
* * *
Дом Луки возвышался над равниной, словно монумент упрямой человеческой воли. Двухэтажный, с толстыми стенами из камня, он казался порождением самой земли — не временным укрытием, а родовым гнездом. Резные ставни, покрашенные охрой, скрипели на ветру, а из трубы поднимался дымок. Артем задержался у калитки, впитывая запах горящих яблоневых дров. Так могли жить только до войны, до того как небо затянуло пеплом.
Вокруг суетились люди, кто нес сельскохозяйственную утварь, а кто припасы, а третьи шли по работе. Было странно видеть здесь ферму.
— Идём, — толкнул его Князь, но в голосе слышалось напряжение. Его пальцы нервно барабанили по прикладу автомата.
Лука вел их на крыльцо, широко улыбаясь.
— Добро пожаловать в мой скромный обитель, путники! — засмеялся он, и эхо подхватило этот смех, разнеся по двору, где десяток батраков в серых робах разгружали телегу с сеном.
Артем взглянул вверх. Сквозь редкие облака проглядывало солнце — бледное, как старый серебряный рубль. Он ждал, что кожа начнёт зудеть, но ничего не произошло. Чудо что озоновый слой здесь был в целости, и сохранности.
Кухня оглушила их нормальностью. Электрические лампы в жестяных абажурах, белая плита с чугунными конфорками, полки с банками варенья, подписанными аккуратным почерком: «Смородина». Жена Луки, женщина с лицом писаной красавицы, помешивала варево в котле. Три дочери, копии матери — высокие, светловолосые, с глазами цвета зимнего неба, — молча накрывали на стол.
— Садитесь, гости дорогие, — Лука шлёпнул ладонью по скамье. Пятеро сыновей, выстроившихся у печи словно солдаты на плацу, синхронно двинулись к столу. Старший, похожий на отца как отражение в зеркале, бросил на Артема оценивающий взгляд.
Пища оказалась непостижимо обыденной, но при этом умопомрачительно вкусной: жареная картошка с луком, куски копчёной свинины, квашеная капуста. Артем взял вилку дрожащей рукой. Последний раз он держал такой столовый прибор в музее станции «Парк Победы», за стеклом, рядом с табличкой «Артефакты XX века».
— Земля родит, — Лука шумно хлебнул молока из глиняной кружки. — Трудом, да молитвой. А вы, москвичи, всё в своих норах сидите?
Князь, обычно скупой на слова, вдруг заговорил. Его голос звучал резко, будто он откусывал каждую фразу:
— На поверхности радиация. Солнце убивает.
Лука медленно обвёл взглядом гостей. Его глаза, голубые до неестественности, сверлили Артема.
— Солнце? — Он встал, подошёл к окну и распахнул ставни. — Глядите.
За окном, на фоне багрового заката, паслись коровы. Их шкуры блестели, как полированная медь.
— Да, мы поняли что у вас тут получше… — выдавил из себя Князь.
Лука рассмеялся. Его сыновья переглянулись, и старший, пробормотал:
— Дерзит, слепец.
— Тимофей! — Лука стукнул кулаком по столу, и миски подпрыгнули. — Извините, гости. Молод ещё, глупости болтает.
Артем провёл пальцем по краю стола. Настоящее дерево, не пластик тоннельных бараков.
— Вы… не похожи на других, — начал он осторожно.
Лука налил себе ещё молока. Белая струйка плеснула на стол, и жена мгновенно вытерла её подолом фартука.
— Это вы странные, друзья. Мы — нормальные.
Он кивнул в окно, где батраки, сгорбленные как старые деревья, тащили мешки к амбару. Их кожа отливала болотной зеленью, глаза были опущены в землю. Такие же бледные, и голубоглазые, но более субтильные.
— А они? — не удержался Князь.
— А что они, люди мои… — Лука махнул рукой. — Рады работе за кров и еду.
Артёму вдруг вспомнились рабы на станции «Курская» — такие же сломленные. Он встряхнул головой, отгоняя образ.
— Вы говорили о правительстве… — начал он, но Лука перебил:
— Российское! В Нижнем Новгороде. Столица теперь там. — Он выпрямился, и сыновья автоматически скопировали его позу. — Там и сидели, пока радиации, и мутантов поменьше не стало…
Князь фыркнул. Его пальцы сжали край стола так, что побелели костяшки:
— Какое ещё правительство? Всё рухнуло!
Тишина повисла густой паутиной. Младшая дочь Луки, девочка лет двенадцати, замерла с горшком сметаны в руках.
— Рухнуло для вас, — тихо сказал Лука. — Мы восстанавливаемся. Колонисты, фермеры, инженеры… — Он провёл рукой по воздуху, словно рисуя невидимые чертежи. — Скоро вернёмся и в Москву. Очистим.
Рация Артема зашипела. Мельник, их командир, ждал в укрытии за рекой. Лука ухмыльнулся:
— Говори. Не стесняйся.
На крыльце ветер трепал волосы Артема. Он прижал рацию к уху, глядя на коровник, где батрак в рваном тулупе доил чёрно-белую бурёнку.
— Они сумасшедшие, — прошептал он. — Говорят о правительстве, о возвращении в Москву…
Мельник молчал так долго, что Артем подумал, связь прервалась.
— Возвращайтесь. Сейчас же.
— Но они…
— Артем! — Голос Мельника стал резким, как удар ножом. — Это ловушка. Или секта. Возвращайся, пока не…
Рация захрипела. В трубке что-то щёлкнуло — знакомый звук переподключения каналов.
* * *
В доме Лука резал хлеб ножом с рукоятью из лосиного рога.
— Ваш командир недоверчив, — сказал он, не глядя на Артема. — Понимаю. Времена такие.
Артем почувствовал, как Князь незаметно сдвинулся к дверям. Сыновья Луки встали, образуя живое кольцо.
— Не бойся, — Лука протянул ломоть хлеба. Дрожжевой запах ударил в нос. — Хочешь уйти — уходи. Хочешь остаться — будешь братом.
Князь рванул дверь. Холодный воздух ворвался в комнату, смешавшись с запахом свежеиспечённого хлеба.
— Идём! — прошипел он.
Лука не стал их удерживать. Стоя на крыльце, он крикнул вдогонку:
— Скажи своему командиру — мы не враги. Но если придёте с оружием… — Он обнял за плечи Тимофея, который жадно вдыхал ветер, словно чуял добычу. — Мои мальчишки соскучились по настоящей охоте.
Они шли обратно через поле, где батраки, не поднимая голов, сгребали навоз вилами. Артем вдруг понял — ни один из работников не имел оружия. Даже ножей.
— Ты заметил? — спросил Князь, оборачиваясь к скрывшейся за холмом ферме. — Батраки работают целый день, без продыху.
Артем кивнул.
В лесу, около поезда, Мельник ждал их у костра. Его лицо, изрезанное шрамами, казалось каменной маской.
— Рассказывай.
Артем говорил долго, сбивчиво. Мельник молча чистил автомат, лишь изредка вскидывая взгляд.
— …и они утверждают, что правительство в Нижнем Новгороде, — закончил Артем.
Мельник швырнул в костёр горсть сосновых иголок. Вспыхнувший огонь осветил его лицо, на миг сделав похожим на лицо Луки — такое же бесстрастное, высеченное изо льда.
— Хорошо, — неожиданно произнёс он. — Значит идем в правильном направлении.
Князь кивнул.
— Значит идем скрытно, только поезд придётся бросить…
— Ничего, и без него управимся, карты у нас есть — Мельник достал из рюкзака потёртую папку. — На поверхности, тем более здесь, получше чем в метрополитене.
Ветер завыл в вершинах сосен.